— Ну, дальше? — Юрий чувствовал, что недавняя злость начинает угасать.
— Работали вместе, он тоже монтажник-верхолаз, как и я, — прибавил Соляник для большей убедительности. — Я хотел в кино сходить… И товарищу боцману пообещал, а тут вдруг встретил… На экскурсию он приехал… Ну и на радостях немного…
«Может быть, все так и было, — подумал Баглай, — но мне от этого не легче… А может, и врет этот хитрец… Ясное дело, врет!»
— Хорошо, встретились с земляком… А опоздали почему?
— Я его к автобусу провожал.
— Какой же это автобус идет в одиннадцать часов ночи?
— Так он же не один, а с группой… Они из Алушты специальным из Дома отдыха приехали…
— Значит, вы считаете, что если встретили друга или земляка, то можно выпить и о корабле забыть?
— Нет, просто так получилось… Я понимаю, нехорошо…
Андрей Соляник поднял глаза, Юрий Баглай заглянул в них. Слишком смиренные. Будто и не его… Нет, хитрит, прикидывается, извернуться хочет, чтобы потом поиздеваться над ним. Вот, мол, какой я ловкий, самого командира корабля вокруг пальца обвел!
Возмущение с новой силой вспыхнуло в груди Баглая. Ни о чем больше не расспрашивая, он сказал:
— Ну, так запомните, товарищ Соляник: кого вы там встретили, это меня не касается. Вы — матрос военного корабля. Главное для вас — дисциплина. А чтобы вы как следует все это себе уяснили, даю вам на первый раз двое суток гауптвахты. Доложите боцману, пусть сейчас же и отправит. А еще раз случится, пеняйте на себя. Можете идти.
— Есть, двое суток гауптвахты! — вытянулся Соляник, но из каюты не выходил, смотрел на своего командира как будто еще надеясь, что тот отменит свое решение.
— Кру-гом! — скомандовал Юрий Баглай, чувствуя, что бледнеет и теряет над собой власть. — Шагом марш!
Минут через пятнадцать Соляник уже стоял на палубе без синего с полосками воротничка на плечах, без пояса и ленты на бескозырке. Что и говорить, вид у него был далеко не бравый.
Без воротника плечи Соляника оголились, без пояса флотская одежда потеряла свою форму и обвисла, как на портовом грузчике, а бескозырка, лишенная ленточки, сделала его уже совсем арестантом.
Вокруг Андрея Соляника собрались матросы, чтобы почесать языки.
— А ты знаешь, тебе такая форма больше к лицу, — под общий смех говорил кто-то из окружающих.
— Да он будто в ней и родился! — подсыпал жару второй.
Но Андрея Соляника нелегко было вывести из себя. В ответ на шутки он и сам улыбался, будто касались они не его, а кого-то другого, и, поблескивая своими шельмоватыми глазами, шутливо приказывал:
— Вы тут смотрите, чтобы во время моего отсутствия все было в порядке. Возвращусь — проверю…
Появился конвойный, маленький, неказистый Сеня Куценький, с автоматом на груди. И черноволосый красавец богатырь Андрей Соляник возмутился:
— Неужели вы, товарищ боцман, кого-нибудь другого не нашли? С ним же по улице идти стыдно!
Сеня Куценький вспыхнул:
— Ты у меня поразговаривай! Заставлю строевым по самой середине улицы шагать, чтобы все видели! Ишь какой герой нашелся! — И его острый носик покраснел, а маленькие птичьи глазки гневно блеснули. — Люди делом заняты, а его, пьянчугу, на гауптвахту веди! Я бы тебя, на месте командира, не на губу, а в канатный ящик на неделю засадил! Жаль, что нет у меня такой власти.
После этих слов все вокруг стали серьезными, потому что правда была на стороне Куценького. И Андрей Соляник перестал валять дурака.
Так и поплелся он по гулкой палубе до трапа под пристальным взглядом Сени Куценького и под дулом его автомата.
Команда разошлась по работам и учениям. А Юрий Баглай вышел из своей каюты и сказал боцману:
— Я буду в штабе.
* * *
С нелегким сердцем шел он в штаб. Еще бы: не успел принять корабль, как уже вынужден идти докладывать о ЧП.
«А может, я погорячился? — думал он. — Может быть, на первый раз надо было ограничиться строгим выговором, ну, наконец, лишить его берега? Тогда не нужно было бы докладывать в штабе, и все обошлось бы… Но нет, пусть не только Соляник, но и все на корабле зарубят себе на носу, что со мной шутки плохи. Дисциплина есть дисциплина. А на меру наказания жаловаться не разрешается!»
Курганова он не застал. Когда вышел из его приемной, наткнулся на замполита Вербенко. Этой встречи он боялся больше всего. Вербенко ответил на приветствие и сразу же спросил глуховатым голосом, глядя сквозь очки из-под тяжелых век прямо в лицо Юрию:
— Пришли доложить о ЧП на корабле?
— Вы уже знаете? — не в силах скрыть удивления, спросил Баглай.
— Знаю… Встретил и Соляника и Куценького. Зайдите ко мне.
Кабинет у замполита был поменьше, чем у Курганова, и казался тесным оттого, что вдоль стен стояли шкафы с книгами. На четвертой висела огромная карта мира с разными пометками синим и красным карандашом.
— Расскажите, как это произошло.
Юрий Баглай очень волновался, поэтому его сообщение было несколько непоследовательным. Он всеми силами старался доказать, что действовал правильно. Как командир корабля, он не позволит не только таких проступков, но и самых незначительных нарушений дисциплины… Слова «командир корабля» несколько раз сорвались с его языка. Вербенко перебил его.
— Не подчеркивайте, — сказал он, морщась, как от зубной боли. — Мы все знаем, что вы — командир корабля.
Хотя я лично дал бы вам возможность более основательно подготовить себя к этой должности…
Юрий почувствовал, как сердце у него замерло, от лица отхлынула кровь. Замполит заметил его состояние, но не смягчился. Коротко покашливая, Вербенко говорил глуховатым голосом:
— Командирская власть — еще не все. Надо уметь пользоваться этой властью. Кое-кто прибегает к грубому администрированию и называет его единоначалием. Но единоначалие надо понимать правильно. Это не слепое использование власти. Его нельзя строить на эмоциональных вспышках. Оно требует вдумчивого отношения к людям, с которыми ты живешь, работаешь, ходишь в море, за которых, наконец, отвечаешь… Скажите, что вы знаете о Солянике?
— Я внимательно прочитал его анкету… Бывший монтажник-верхолаз.
— Ну вот, видите, как у вас все просто. Анкета. Бывший верхолаз. Теперь матрос. Кажется, нечего ни прибавить, ни убавить. А нам с вами надо знать не только кем он был когда-то и кто он теперь, а еще и то, каким был он когда-то и каким стал теперь. Что в нем изменилось? И как изменилось: к лучшему или к худшему? Или вы, может быть, думаете, что в человеке ничто не меняется? Нет, такого не бывает. Жизнь вносит свои коррективы и в человеческую душу, и в человеческое сознание, а отсюда — и в поведение… Давайте доискиваться, почему же происходят эти изменения. Мы с вами должны быть психологами, ведь мы имеем дело с людьми… И не подумайте, что мы с вами обязательно умнее, чем они, только потому, что у нас власть…
Он снова поднял на Юрия глаза, испытующе взглянул через очки:
— Как вы думаете, поможет Солянику ваша гауптвахта?
— В уставе есть такая мера наказания.
— Действительно, есть… Но я бы на вашем месте не с этого начал, а с откровенного разговора.
— Разговор у нас не получился.
— Почему же не получился?
— Я увидел, как он изворачивается, старается обмануть меня…
— И тогда вы решили, что легче всего закончить разговор гауптвахтой?
— Так точно, решил… В противном случае он торжествовал бы надо мной, считая, что вокруг пальца обвел своего командира.
Вербенко долго молчал, глядя в сторону.
— И все же советую вам поговорить с ним не языком устава, а обыкновенным, человеческим. Вы многое поймете. Человек значительно сложнее, чем таблица умножения, хоть и она по своей сути гениальна… Других с собой сравнивайте. А себя — с другими. Это будет для вас хорошим самоконтролем…
Юрий вышел от Вербенко встревоженный и растерянный. Как будто ничего конкретного замполит и не сказал, а подумать есть о чем.
«Нет, Юрий Баглай, — говорил он себе, возвращаясь на корабль, — твоя флотская жизнь только начинается. Ой, будут еще на твоем пути и штормы, и штили, и снова штормы…»
9
Луны не было, она взойдет после полуночи. Поэтому мерцающие разноцветными огоньками звезды в далеком ночном небе горели ярче.
Море на горизонте сливалось с небом, глухо шумело, и в нем тоже плавали звезды. Темную бухту расцвечивали огоньки портовых суденышек, красные, зеленые, белые, они делали ее праздничной. В бухту бесшумно и медленно входил белый пассажирский пароход, ярко светились во тьме его освещенные иллюминаторы, с его палубы лилась приглушенная расстоянием музыка.
— «Россия», — сказала Поля, — она всегда в это время возвращается из рейса… Я люблю сидеть здесь и смотреть, как судно заходит в порт… Столько там людей, и у каждого свое счастье…
