Оно и понятно. Не может быть тыла для захватчика на советской земле!
Словом, мы с Ковалевым в открытую попросили нашего лечащего врача грузина направить нас в больницу. И он сделал это. Фамилии наши без указания воинских званий были включены в список. В назначенный час подошла подвода и нас погрузили вместе с умирающими.
Последние часы ожидания и короткий путь от лазарета до тюремных ворот показались особенно долгими и мучительными.
Во-первых, мы тревожились, как бы не нагрянул Сихашвили, который не запоминал лиц, но отлично помнил' приглянувшееся ему обмундирование. Хорошая гимнастерка Сергея могла в данном случае сорвать все наши планы, а то и стоить жизни.
Во-вторых, мы боялись, как бы унтер, проверявший список и вглядывавшийся в лица ("А вдруг еще не совсем умирает пленный, да, чего доброго, вылечится?"), не определил, что мы - из группы командиров.
Когда повозка подошла к воротам тюрьмы, даже сердце сжалось. Но унтер-офицер на этот раз бегло осмотрел пленных, прочел документ, в котором значились фамилии больных, еще раз, тыкая пальцем, пересчитал нас, и повозка тронулась за ворота. Мы с Ковалевым потихоньку пожали друг другу пальцы.
Медленно двигалась наша колымага по улицам Днепропетровска. Больные, у кого хватало сил, приподымали головы, жадно разглядывая город. Ведь мы так давно не видели гражданских советских людей, не видели обыкновенных мирных улиц!
Но как сразу бросилось в глаза, что сейчас это не мирные улицы, а улицы города, оккупированного врагом:
Все, кто нам встречались, имели удивительно обветшалый, какой-то, я бы сказал, обшарпанный вид. По пути мы догнали небольшой возок, на котором лежало две - три охапки дров. Возок тащил седой старик, сзади подталкивала старуха в паре с 7 - 8-летним малышом. Одежда - вся в заплатах, на ногах рваные ботинки казенного образца. Когда мы обгоняли их, возок остановился. Старик посмотрел на конвоира-автоматчика, на повозку, почесал затылок, покряхтел и плюнул. До нас донеслось: "Эх! Жизнь проклятая".
Мы переглянулись. Кто-то из больных буркнул про себя:
- Чего уж хорошего! Одно слово - оккупация.
И жаль было старика с его возком, а все-таки чем-то он меня и ободрил. Ведь не боится старый ворчать на улице! Раз мы слышим, так конвоир и подавно.
С большой надеждой ждали мы больницы. Пусть в оккупированном городе, пусть - под немцем, а все же наша, советская организация, наши люди...
Подвода въехала на больничный двор и остановилась у приемного покоя. На крыльцо вышли сестра и пожилая санитарка. Они поздоровались с нами.
Может быть, кому-либо покажется странным, но нас как громом поразило именно это приветствие. Ведь за много недель никто не сказал нам простого "Здравствуйте!" Не стыжусь сказать, я растрогался до слез. Да и все пленные взволновались ужасно. Каждый торопился сказать что-нибудь, ответить погромче, так, чтобы его, именно его услышали.
Сестра спросила:
- Кому помочь? Кто не может ходить? Дружным разнобоем раздались с повозки голоса:
- Не беспокойтесь, сестрица, как-нибудь доползем сами.
И, помогая один другому, больные полезли из повозки. Как приятно было впервые за три месяца плена услышать певучий украинский женский говорок, а не хрипатый окрик гитлеровца или полицая. Я сразу уверился: "Ну, здесь быстро силы восстановим и на ноги встанем".
В приемном покое стояли чистые скамейки. Нас стали регистрировать. В первую очередь записали лежачих больных, санитары тут же унесли их на носилках в палаты. Вместе с другими к столику подошли и мы с Ковалевым.
- Посидите и подождите, - сказала сестра.
Уже когда всех отправили, стали записывать нас. Мы поняли, что регистраторша хочет записать нас без свидетелей. Это тоже обнадежило. Значит, врач из лазарета сообщил кое-что и нас ждали.
Она спросила:
- Фамилия, имя, отчество, год рождения, чин или звание?
Я ответил:
- Хомич, Иван Федорович, рождения 1899 года, "вэ-пэ".
Регистраторша внимательно посмотрела мне в глаза и спросила:
- А этого хватит?
Я кивнул. Она так и записала: "в/п".
"Военнопленный". По этой записи нельзя было определить, что я полковник, но и нельзя придраться, что скрыто звание.
Начал регистрироваться Ковалев.
- Вы тоже "вэ-пэ"? - спросила сестра.
- Да.
Сколько надежд внушили нам первые "счастливые шаги" в больнице! После регистрации нас направили в седьмое, инфекционное, отделение. Три месяца тюрьмы приучили нас к осторожности, к молчанию, но тут трудно было удержаться. Еще по пути в отделение мы перекинулись немногими словами с сестрой, санитарками. Так хотелось поскорее узнать, что за люди нас окружают.
Нам ответили: "Люди хорошие, свои".
От этих слав повеяло теплотой.
Позднее мы на опыте убедились, что в отделении все старые работники действительно остались советскими.
Начальником седьмого отделения была врач Наталья Филипповна Гордиенко небольшая, худощавая женщина лет 27. Это была замечательная патриотка нашей Родины. Всем своим существом, всеми силами и знаниями старалась она помочь советским пленным быстрей поправиться, встать на ноги и по возможности освободиться от плена. А ведь это было очень рискованно. Истинных патриотов гитлеровцы выслеживали, забирали в гестапо, и, как правило, люди больше не возвращались.
Обслуживающий персонал больницы много уже насмотрелся, однако наша тюремная грязь удивляла всех. В больнице была ванна, но без горячей воды. Санитарки быстро нагрели два ведра, и мы кое-как отмылись. Надо бы чистое белье, а у нас ничего нет.
Вошла сестра-хозяйка и принесла странные длинные рубашки с короткими рукавами. Ни к кому не обращаясь, она сказала:
- Хорошее белье немцы растащили, остались вот рубахи рожениц, да и те рваные. Мы их выстирали, починили, теперь только ими и спасаемся.
Нас с Сергеем обрядили, как рожениц, а наши вещи сестра унесла, пообещав выстирать и зачинить их, насколько это возможно.
Нас поместили рядом в два бокса, как тяжелобольных. Пришла врач Гордиенко. Она внимательно осмотрела, выслушала меня и, прописывая лекарство, спросила:
- Вы и до войны были так тощи?
Я улыбнулся:
- Нет. До плена я весил восемьдесят шесть кило. А в плен попал девятого июля в Севастополе.
- Если бы вы знали, как мы вами восхищались, как ловили каждую весточку! с жаром проговорила вполголоса Наталья Филипповна.
- Доктор, милая! - попросил я.- Пожалуйста, сейчас же скажите это и Ковалеву. Он же тоже севастополец!
В эту ночь мы за три месяца плена первый раз уснули по-человечески.
Через несколько дней нас перевели в маленькую комнату с двумя койками, с цементным полом. До войны это был чулан, но комната находилась в стороне от общих палат, и в нее почти не заглядывали ни немцы, ни полицаи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
