— Да, — кивнул Фарелл. — Точно так.
Монах еще раз понимающе улыбнулся.
— Сразу видно военного человека. Чеканность фраз и холодная сдержанность. Вы будете удивлены, коммандер, узнав сколько бывших военных становятся нашими колонистами. И если вы чувствуете некоторое сомнение или, не дай бог, вину за то, что не можете противиться желанию рассчитаться с Ойкуменой по окончательному счету, то заверяю вас — напрасно. Скажу по секрету, — монах наклонился к Фареллу и положил руку ему на колено, — мир прекрасно обойдется и без вас. Мы не великие, мы лишь игрушки в руках космических сил, слабые звенья дурной бесконечности сцеплений причин и следствий, безвольные, бессильные рабы, мнящие себя господами. Простите меня за откровенность, коммандер.
Монах снова откинулся на спинку стула, а Фарелл все еще ощущал на своем колене вязкую мягкость его ладони.
— Нет, ничего, брат Склотцки, вы вовсе не оскорбили моих чувств, ответствовал задумчиво коммандер, и в этой задумчивости отчетливо читалось, что, конечно же, оскорбил, унизил, и только обстоятельства места и времени несколько умаляли вину и заставляли сдерживать свои чувства, хотя в другом месте и сутана бы не спасла брата от стряхивания пыли с ушей.
— Тогда в чем ваша проблема, коммандер? — тихо спросил монах. — Что же все-таки заставило перешагнуть порог храма и отправиться на встречу со Спасителем?
— Вина, брат Склотцки. Мучащее чувство вины за содеянное, — так же тихо и в том же регистре доверительности ответствовал Фарелл. Однако. Эта ожиревшая лошадь с такой головокружительной быстротой и умелостью меняла тональности, настолько ловко вплетала в банальность слов ловушки, что приходилось даже не столько от них уклоняться и парировать, сколько с прямолинейностью боевого рейдера переться по заминированному пространству, разыгрывая из себя отъявленного вояку. Одри была права. Лучшая стратегия полное ее отсутствие. Хочешь солгать — говори правду.
Брат Склотцки сообразно моменту скорбно помолчал, пристально изучая особенности лицевого рельефа Фарелла. Коммандер еще больше выпятил нижнюю челюсть. Пока счет был ничейным, и хорошо бы удержать его таковым до часа Ч. Хотя, и это вполне может быть, где-то в глубинах небесной канцелярии сейчас стремительно крутились колесики, и, свесив языки от предчувствия скорой поживы, местные братья и сестры торопливо перелистывали пыльные архивы. А сидящая напротив лошадь лишь тянет время, пока в келью ворвется взвод специальных сил.
— Вы слишком поглощены собственным воображением, — внезапно улыбнулся монах. — Общая беда страждущих и путешествующих — пыль и грязь чувств заслоняет им истинное видение.
Честно говоря, Фарелл не знал как реагировать. Уж слишком близко лег залп и он успел лишь со значительным усилием заморозить в себе желание откинуться на спинку кресла. Ойкумена танцевала в ритме Ляпунова, раз-два-три, раз-два-три, пора отвечать, коммандер, пора отвечать!
— Да, брат, — согласился Фарелл, — мы ходим по изнанке мироздания и не знаем — те же мы, или каждый переход стирает пребывание наше под Хрустальной Сферой.
— Ужасно, ужасно, — чуть ли не весело согласился монах. — Расскажите мне о том случае. Я догадываюсь, что он из ряда тех воспоминаний, которые выжигают и выжирают душу, но поверьте, коммандер, исповедь даже на краю блаженства приносит неизъяснимую пользу. Там, в темноте и тишине, вы будете наедине с собой и богом. Что это по сравнению с нашим чаепитием! Совесть наша и есть бог. Нельзя быть наполовину совестливым, не правда ли, коммандер?
Фарелл внезапно успокоился. Они ступили на хорошо знакомые виражи тайной речи, и здесь для мастера не могло быть никаких подвохов. Все неудобство лингвистических технологий — они совершенно бесполезны там, где говорится чистая ложь или полная правда.
Коммандер трясущейся рукой вытер пот и сглотнул. Во рту было сухо, но упомянутый чай брат Склотцки не предлагал. Наверное, это был какой-то местный эвфемизм.
— Мы вывозили беженцев с Оберона. Я до сих пор не знаю точно, что там случилось. Какой-то катаклизм. Поговаривали, что Внутренние Планеты или Внешние Спутники, хотя какая разница, применили новейшее оружие. Что-то сожрало почти половину планетоида. Просто развеяло в пыль и… и, конечно же, в прах.
Монах слегка отвернулся от Фарелла, уставившись куда-то в угол кельи за его спиной. Вылезшее из-под капюшона ухо было самым обычным — человеческим, розоватым и мясистым, каким, наверное, и должно быть у кастрата. В руках у него возникли четки с черными, неестественно блестящими бусинами, в которых Фарелл заподозрил черный жемчуг с Бамберги. Надо же, колония явно не бедствует.
— Мы приняли на борт шестьсот человек, ничего ценного — обычные отбросы Периферии. Малые силы, недостойные того воздуха и воды, которые на них тратились. Но таков был приказ, и я его выполнил. Я командовал, конечно же, не рейдером, куда бы мы такую толпу втиснули. Обычный мюонный толкач с одним из баков, переоборудованным в пристанище для беженцев. Простое задание. Простое решение.
— И что произошло потом?
— На нас напали волки. Целая волчья стая ублюдков, отбросов войны, еще хуже, чем малые силы. Те хоть работают, а эти… На толкаче от них не уйдешь и нам пришлось… я приказал сбросить балласт. Открыть кингстоны и сбросить балласт.
— Значит вы приказали их всех убить, коммандер? — переспросил монах. Шесть сотен душ? Но зачем? Во имя чего?
— На войне, брат Склотцки, каждый имеет четко определенную ему цену. Хорошо это или плохо, но у каждого из нас на лбу прицеплена бумажка, на которой написано кто сколько стоит. Поэтому там некогда разбираться с моралью и совестью. Правда ваша, брат, нельзя быть наполовину совестливым или моральным. Лучше забыть о таких вещах в Пространстве. Ценность моего экипажа намного превышала стоимость даже восьми сотен душ. На самом деле, все очень просто. Вы просто сверяете ценники. Элементарная математика, где невозможно ошибиться.
Монах не старался быть шокированным. Такие вещи местную конгрегацию не трогали. Такие вещи вообще никого не трогали, поправил себя Фарелл.
— Прискорбно, прискорбно. Меня печалит то, что вам пришлось сделать, но я вполне отдаю себе отчет в том, что еще более страшные деяния творятся вообще без толики раскаяния или, хотя бы, недоумения. Вы пришли к нам, а значит душа ваша еще не потеряна для бога, значит и в математике войны для вас остались сомнительные уравнения. Оберон, Оберон… Надо же, никогда о таком не слышал. Еще одна помойка Ойкумены, превращенная в могилу. И не сказать, что здесь лучше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
