— Даровитость в парне Тарапуня заметил. Показал мне его фигурки. Тяќга к искусст-ву у люда не иссякает. И нельзя ему иссякнуть как неубќранной траве по осени.
Анна Савельевна встрепенулась. Кирюхины — ихние, семеновские. Роќдня по мате-ри. Полсела их было. За что не брались, все в руках гореќло… А где вот теперь они — один Бог знает. Может кто и уцелел на чужбине. Но по-своему-то уж как жить?.. Дома-то сами руки свыкаются
с делом.
Андрей Семенович торопливо припал к мольберту, вглядываясь в лицо Анны Са-вельевны. В этот миг она вся ушла как бы в свое прошлое, гляќдя на валек, приданое рода Кирюхиных.
— Хлебница резная у нас еще была, — вымолвила она, — отец говорил Гаврюхи Кирюхина изделие. Не сбереглась вот… Имена у нас, Кирюхиќных, выбирались под свою фамилию. Кирюхи, Андрюхи, Карпухи, Гаврюхи. Так и называли друг друга ласково уважительно… Из полешков разные фигурки вырезали. Все это умели и вырезать, и выжигать. Из глины лепили, и на камне выделывали что кому примерещится. Дивно и любо было смотреть. Дома свои украшали. Жизнь и текла в радости.
Разговор встряхнул и городских гостей. Да и какие они городские. По духу те же деревенские, как и вся Россия. Только вот с поостуженной душой. Без воли своей жизнь в сторону их от себя оттолкнула. Да и сама деревня живет в каком-то изверге. Парни и му-жики мертвым железом придавлены. Что в поле растет их не больно и заботит. В лес идут с ящичком на ремешке. Вместо птичьего пенья неживые голоса ловят. Мимо чуда вихрем на мотоцикле проскочат, цветка на лугу не заметят.
Дмитрий Данилович оставался в стороне от таких, не от сердца идуќщих разговоров городских гостей, а вроде как подсказанных им. Давно ли все они всякое свое старое охаивали и рушили. На то была напущена мода — охаивать. Теперь вроде бы мода жалеть то, что хулили. И они опять толпой лезут наперед. Говорят с высмехом о "бытии", которое вчера определяло их сознание. Художник тоже с молчаливой ухмылкой прислушивался к их "разговоренности". Вглядывался в лика и увлеченно рисовал. Говорили и судили не о своем деле, выругивали что-то случаќйно им помешавшее. Да и было ли ныне у кого-то свое дело-мнение?.. Всякое свое в глуби души и плоти — творится сердцем. О таком деле не кричат. Его тихо сберегают своей заботой, как вот сберегает пахарь засеянное самим поле.
Юра, муж Насти, вплел в разговор анекдот о двух косарях, кои, помахав нехотя косой, сели под куст "давить бомбу". С усмешечкой опќравдывались друг перед другом: "А что нам до косьбы, председатель "сводкой" все скосит". И добавил, может услышан-ное в автобусе: "Сумей с бумажкой ужиться, и не надо прыгать и суетиться".
Иван на это ответил:
— Не всегда и все на виду. За издевкой над собой и хорошего уже себе не замечаем. А увидим — недоверие: откуда, свое ли?.. Вот Ниќколай, брат Тарапуни, от деда Галибихи-на кузнечное ремесло перенял. И железного прута фигурки выковывает. Изобразил Нико-лая Петровича, и подсунул ему на стол. Кто на глянет: наш председатель. Тарапуня и на-звание фигурке: "Пред отчет вымудривает".
— И не надо бы насмехаться-то, — подала голос Анна Савельевна. — У человека должность такая, все от Бога… Смирновы-то знамо, озорќники и пересмешники.
— Да Николай Петрович, мама, и не обижается, — сказал Иван, вспом-нив рассказ матери, как Ленька Смирнов, этот самый Тарапуня, с братом Колькой, "гакнули" в ухо лежавшим быкам, на которых боронила мать. Быки с перепугу вскочили и забежали в Шелекшу… Это было сразу после войны. О председателе сказал: — Фигурку Кольки он так и держит на столе. Кто не глянет, спрашивает: "похож?.."
Андрей Семенович отложил кисть, по школярски потер ладони одна о другую, будто диковинку какую узрил, высказал, окинув гостей взглядом:
— Святая Русь, ничего не боюся, хулой и высмехом не устыжусь. С коќлен подни-мусь и со крестом на вые в мире остаюсь… А на уме у нее всегда обычное: "Нам-то что, а вот каково супостатам при нашем терпении". — Переждал в раздумьи и как бы сделал вы-вод: — Уж коли демиургины оберегаются высмехом самих себя, значит близится царство небесное.
Только бы вот снова не попутал бес рогатый… Одна вот она такая, наша Расеюшка: греш-ная и в вечной покаянной молитве. Придет время и воцарится во благе, явит миру себя в диве, когда петух еще побольнее клюет в самое ее темечко. Красный-то только оморо-чил…
Городские моховцы и тут подхватили высказы художника: "В светлое будущее целимся, а вот где оно?.. Звездочет указал бы на верную звезду, но вот как ее увидеть не поднимая глаз?.. Да и звездочета надо из мертвых воскрешать, и опять же, где такого мага сыскать?.." Ответа как бы и нет, все в вопросах.
Дмитрий Данилович больше молча слушавший веселую болтовню, бросил, как в костер полешко, свое слово: — От печки к порогу вроде бы силимся отшагнуть, а порог перестуќпить — духу не хватает… Да и охоты уже у многих нет. За порогом привычней быть.
Андрей Семенович за разговорами все пристальней вглядывался в узоќрные знаки столешницы. Для каждого Корина в ней таился как бы свой знак. И были ответы на все вопросы, говорившиеся за этим столом… Дерево древней сосны лучилось накопленный в ней отепляющий светом небес. В нем и стереглась память ушедших для живых. Для того сосна эта, отбыв свой срок на воле, и вошла в дом избранника-крестьянина всех единящим столом.
— Мы то и дело призываем друг друга что-то создавать, и даже твоќрить во имя бу-дущего, — как бы раздумывал вслух Андрей Семенович. — А самим нам в своей жизни вро-де бы ничего и не надо. Не ты живешь на земле, и не я, а масса наша. У нее вот и нет лика, как вот и не может быть своего светлого будущего. Живой-то мир утверждается личќностями, творцами. При безответных всех — нет творца!.. Неоткуда ждать и всеобщего блага… Дедушка Данило сотворил этот стол, мечтая о большом, а сын его, Дмитрий Дани-лович, — творец Данилова поля. Это творение личностей, оно согревает. Как вот Бог — Един создатель Мироздания, так и человек един воссотворитель своего на земле по по-добию Творца… В каждом сотворении — сам Творец. В Божьем — Всевышний, в человечьем — личность. В иконе вот присутствует тот, кого она изображает, так и в деле мастера — сам мастер…
Это было высказано художником при полной тишине. Словно было прочитано за-ветание при молчаливом слушании люда господнего.
На столе царственным троном возвышался самовар. Зрил в таинстве на стражду-щих и обремененных. И вдруг, нарушив тишину, издал взывной и настораживающий шум, ровно кто сердито шевельнул в его утроќбе тлевшие уголья… Все невольно переглянулись. В этом возникшем шуме как бы услышился глас поля, леса, реки. Для художника в нем был еще и отзыв на "правду" Сергухи Необремененного. И блиќзкой вот к этой "правде" городской родни Кориных. Скорый на слово Юра это по-своему и высказал:
— Вот, — сказал он без усмешливости в голосе, — и самовар вступает с нами в разго-вор. Вроде бы отругивается. И верно: если каждому, что не подай, годится, то чем тут и кому гордится… Это как дитятком не тобой на свет рожденным. Как вот родной, но не родной…
Гости распринужденные этими словами Юры, подсмеялись с ехидцей над Юрой: "Сам-то вот он чем гордится?.."
И Юра, с несвойственной ему серьезностью высказал:
— Мы все солдатики строевые. Каждый шаг под "раз, два". Живем под указаниям. "Рядовым" просто, им и указания простые. А кто над ними, тем указания уже Ценные, с большой буквы, и название им "ЦУ". А с самого верху, как гром с небес, сходят уже еще Более Ценные Указания. Их название тоже из начальных букв складывается. Это уже на-шинское словечко, матерок русский…
Кто-то уже до Юры повторил этот матерок про себя. Другие в уме после Юры. Вслух никто не решился. Щуря глаза и сжимая губы, молчаливо осклабились. Как такое словцо высказать в полный голос при Анне Савельевне, при Светлане, и при детворе. Сын Насти готов уже был отќгадать папину загадку, но мама зыкнула: "Без тебя знаем". Тоже, что называется, сделала ценное указание. И от этих ее слов лица у всех расплылись в веселой улыбке. Кто-то несмело хохотнул. И этот хохоток послужил сигналом к сплошному хохоту. Высмеивалось-то ничто, пустота. Это можно при ном угодно.
И художник под этим вольным смехом городских гостей утвердился в том, что еще с какой-то неопределенностью оставалось в его мыслях: "Да ведь все мы под игом живучего демиургизма. Ходим гуртом под кнутом пастуха-наемника. Пастухи больше без имени, а кнут-то, как и положено кнуту, стегает каждого опять же с этой самой болью Необремененности. К тому и попривыкали, кожа задубела, и кажется уже легкой жизнь. Колхозник необременен амбаќром, горожанин — думой над веденным делом. И все язвим без гнева над творцами Еще Более Ценных Указаний… А корень-то всяких ростков в глу-би почвы. Кокона осквернена, то и плоды скверны".
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
