во французском консульстве был дан официальный завтрак, и она после долгого перерыва надела бальное платье. Много лет назад, в Петербурге, она почти каждый вечер носила такие платья. Да, Петербург... Положение фрейлины, которое она занимала, было чем-то средним между домашним животным и мебелью, то есть несколько ниже любимой собаки и несколько выше кресла. Свет, двор! С тех пор как она узнала, что скрывается за этими пышными словами — мелкое честолюбие, пустое тщеславие, ложь, — они наводили на нее тоску. Она была счастлива, вырвавшись из золотой клетки на свободу. С годами ее любовь к графу становилась все крепче, и даже рождение сына, что обычно отодвигает мужа на второй план, ничего не изменило, ребенок не имел для нее самостоятельного значения — любовь к сыну являлась для Юлии лишь продолжением глубокого чувства, которое она испытывала к мужу. Она прощала ему все: высокомерный тон и измены, бессердечие и жестокое, изнурительное, длившееся месяцами молчание. Они никого у себя не принимали, кроме доктора. После работы, поужинав, граф обычно уединялся в своем кабинете и раскладывал, как пасьянс, свою знаменитую коллекцию монет. В те редкие дни, когда он усаживался у камина в гостиной, он часами смотрел на огонь и односложно, с холодной вежливостью отвечал на ее робкие вопросы о службе, о новостях. Его раздражали покорность, преданность и безропотность, сквозившие в каждом ее взгляде, шаге, повороте головы.
— Доктор пришли-с, — объявил появившийся в дверях Порфирий и многозначительно посмотрел в зеркало на отражение графини.
— Проси, — не оборачиваясь, сказала она.
Доктор, один из немногих, чьи частые визиты украшали ее безрадостное существование, сильно прихрамывая, подошел к Юлии.
— Какие мы сегодня красивые, как себя чувствуем? — Он сначала проверил пульс, потом поцеловал руку. — Спали?
— Спасибо, — улыбнулась графиня, — сегодня лучше. И хватит обо мне, расскажите лучше что-нибудь интересное.
Это была неправда, всю ночь она не сомкнула глаз. Доктор сел на диван, отставил несгибающуюся ногу.
— Китайцы узнают время по глазам кошек. Я по вашим глазам вижу — вы мне не рады.
Юлия подошла к дивану, села рядом с ним, взяла в руки вышивание, долго разглядывала узор, потом подняла глаза на доктора.
— Вы не китаец. Потому и не угадали. Зачем вы вынуждаете говорить вам комплименты и высказывать вслух радость по поводу каждого вашего визита? Ведь вы знаете: вас здесь любят и вам всегда рады...
— Простите меня, старого дурака, — извинился он. — Я так страшусь вашего равнодушия.
— А я страшусь больницы, в которую вы меня так упорно и настойчиво уговариваете лечь. — В ее голосе звучала печаль.
— Милая графиня, вы напрасно беспокоитесь, вся наша быстротекущая жизнь — большая больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Одному хочется страдать у печки, другой надеется выздороветь у окна. В этом смысле мы все больные. Ну, а если всерьез, то мой вам приказ — слышите? — не совет, а приказ: без промедления... Завтра.
— Значит, я действительно безнадежна, — с неприкрытой горечью сказала Юлия и вдруг сильно закашляла. Приступ длился долго. «Сколько ей осталось, — думал он, подавая графине лекарство. — Год? Нет, пожалуй, меньше...»
Они познакомились четыре года назад — граф привез Юлию тогда еще с первыми признаками болезни на высокогорный альпийский курорт, где доктор остался работать после смерти угасшей от чахотки жены.
Он привязался к графу и его жене, целыми днями доктор пропадал в больничном корпусе, а по вечерам приходил к ним ужинать и оставался далеко за полночь. В одиннадцать Юлия уходила спать, а мужчины еще долго говорили, нередко спорили. Потом доктор вставал и уходил в свой номер этажом выше, жалея, что нужно соблюдать приличия, будь его воля, он сидел бы здесь до утра.
То ли великолепная природа, то ли курс лечения, который Юлия с большой неохотой по настоянию доктора все же приняла, но уже через месяц она почувствовала себя лучше. Надо закрепить успех, говорил доктор графу, еще хотя бы месяц пожить здесь, не допустить рецидива. Но граф к тому времени издержался. Когда доктор стал настаивать на продолжении лечения, граф рассердился, однако тот был неумолим.
— Нежелание ваше я могу объяснить лишь двумя причинами. Первая — вы не любите свою жену и не дорожите ее здоровьем. Вторая — у вас нет средств. Первую причину я не допускаю, ибо не любить графиню нельзя. Что касается второго обстоятельства, то тут есть выход: я дам вам необходимую сумму.
Граф нахмурился, а доктор продолжал:
— Не хотите брать у меня денег, тогда продайте монету Константина этому американцу, мистеру Блэйку. Он за ценой не постоит, вы только сумму назовите.
— Брать в долг, доктор, согласитесь, мне не пристало, — возразил граф, — а что касается монеты, то хочу уведомить вас, что продавать я ее не собираюсь ни за какие деньги, ибо она принадлежит России, является частью ее истории и должна находиться на родине.
— Ложные понятия, — заключил тогда доктор, — имеют то неудобство, что требуют много времени, дабы себя изжить. Вы еще не скоро поймете, как неверно сейчас поступаете. Но в одном хочу вас заверить: нет и не может быть монеты, которая стоит дороже жизни. Дай бог, чтобы я ошибся и графине не понадобилось больше никакого лечения. Будьте счастливы, граф. С вашего позволения я навещу вас в Одессе...
Звонок застал Андрея в коридоре: он уже собирался выходить. Открыв дверь и впустив гостя, он крикнул: «Дед, к тебе пришли!», — и убежал. Зарецкий вышел в коридор и, увидев Носова, едва скрыл свое недовольство.
— Я к вам, уважаемый Александр Васильевич, на минуточку. Проходил мимо и вот... Если позволите, — почти нараспев рокочущим баском проговорил Носов.
— Прошу вас... — В голосе профессора звучал холодок. Жестом он пригласил Носова в столовую. Зарецкий понимал, что Носов пришел вовсе «не по пути» и «не на минуточку». Гость последовал за хозяином в столовую, подошел к журнальному столику и молча положил маленький пакетик.
— Что это? — спросил Зарецкий, не приглашая гостя сесть.
— Это вам, уважаемый Александр Васильевич, — Носов довольно потирал руки. — Новейшее средство от стенокардии. Импортный препарат. Изоланид. Между прочим, только-только поступил в мизерном количестве, — он выразительно обозначил пальцами мизерность этого количества. — Но для вас...
— Благодарю. Сколько я должен?
— Что вы! Что вы! — протестующе замахал
