обижался: она хотела большего, чем одиночество на пару с драконом, который все больше отдалялся от мира.
Нерисса подарила ему Иссу — прекрасный каменный цветок, который расцвел, нет, ожил, на пятую годовщину ее смерти. Ее прощальный подарок.
Сирил хотел отказаться — свою фею можно получить лишь раз, — но Нерисса настояла, отказалась принять каменный цветок обратно. И ее невозможно было переспорить, если она что-то решила.
Исса никогда не знала той, которая принесла ее в замок, но Сирил позволил ей знать рисунки и книги. Подарил те же краски и оставил потрепанные временем кисти, потому что не мог забыть этого призрака.
— Не будь таким скучным, — говорила ему Нерисса, крутя в руках очередной артефакт. — Нет ничего плохого в том, чтобы добавить в заклинание немного… блесток. И вольности.
Это был их извечный спор: о том, насколько строгой должна быть магия. Насколько много может позволять себе маг, не разрушая заклинания.
— Поговорим после того, как твой очередной эксперимент взорвется, потому что ты не следуешь даже собственной формуле.
Нерисса ему всегда улыбалась в ответ, даже когда магия взрывалась ей в лицо.
Эта улыбка осталась на одном из холстов, как его единственная попытка нарисовать ее самому, спрятанная от солнца и чужих глаз за куском ткани. Сирил позволяет даже себе взглянуть на нее лишь раз за один год — в день ее смерти. Потому что у него никогда не хватает духу ходить в этот день на кладбище: слишком много посторонних, слишком много цветов.
Слишком много тех, кто знал величайший ум Нериссы, но не видел, как много ошибок она совершила по пути к вершине.
Сирил не заходит в художественную комнату сегодня: до годовщины еще три месяца. Это одна из немногих дат, за которой он хотя бы пытается следить, пока время десятилетиями исчезает в небытии, оставляя его одного.
Он спускается еще ниже, переходит медленно в центральное крыло — место, где он чаще всего бывал с родителями. Между его северным, маминым южным и отцовским восточным. Западное принадлежит всему остальному — оно открыто для гостей.
Родительская спальня — огромная комната, соединяющая два крыла.
Столовая — центр, куда ведут все лестницы, потому что за этим длинным столом они собирались. Завтракали, обедали и ужинали, делясь новостями, идеями и снами.
Сирил открывает дверь столовой и останавливается на пороге. Здесь как всегда пусто. Многие стулья давно заменены на новые, и только на его собственном есть хоть какие-то следы жизни.
Он так и не захотел — или скорее не решился — занять место отца во главе стола. Он принял титул из его рук в день, когда отец ушел — нет, улетел, — чтобы больше никогда не вернуться, но только титул, не место. Отец во главе, мама слева от него, а сам Сирил — справа.
Он так и остался на этом стуле — справа от незримого призрака отца и напротив призрака матери.
— Как дела, мой маленький снежный принц? — приветствовала его мама каждое утро. — Что тебе снилось?
Огни танцевали на кончиках ее пальцев. Она выдыхала разноцветное пламя, ловя его на ладонь, смеялась и запускала вверх пылающих бабочек и птиц.
Огненные драконы — это не редкость. Она была и золотом, и пламенем. Ярким светом всего дома, мягким, согревающим теплом очага и тем, что держало их всех вместе.
Мама любила танцевать, собирать гостей и показывать им все, что умела. Сирил неуклюже повторял то, что она создавала из огня, своим льдом. И пусть его фигурки жили дольше, чем короткие минуты, но никогда не были такими… живыми.
— Держи спину и всегда смотри вперед, — говорил ему отец в тихие вечера в библиотеке. — Но будь гибким, потому что мир меняется, не позволяй себе застыть.
Он наливал себе чай одним взмахом руки, и теплый янтарный напиток в его чашке превращался в свернувшегося дракона.
Отец — водный дракон с востока, Сирил никогда не встречал других ему подобных, только слышал. Там, где мама выступала вперед, раскрывалась и показывала всю себя, там отец отходил назад, сглаживая ее углы, смягчая ее темперамент.
Он много путешествовал, собирал истории, чтобы потом их рассказать или оставить на страницах своих дневников. Сирил помнит, как наблюдал за движением его пера или кисти, пока на бумаге появлялись все новые и новые слова.
Казалось, что отец уйдет раньше — исчезнет в одном из путешествий однажды, превратится в одну из своих историй, но… нет. Мама покинула их первой. Она была старше отца, но драконьи годы стирались во времени, поэтому разница между ними не имела значения.
До определенного дня.
Говорят, что кошки, предчувствуя свой конец, прячутся. И мама спряталась: Сирил не видел, как она умерла, как обратилась в чистейшую магию, оставив им с отцом лишь несколько своих чешуек.
Отец отдалился в тот же день. Казалось, что вместе с ней умерло и что-то внутри него: потеряв маму, Сирил потерял и половину отца. Он был здесь, рядом с ним, в том же замке, но словно далеко, в другом мире. Стало меньше приемов, пока они не прекратились вовсе.
А потом отец ушел, отправился в свое последнее путешествие, и тоже не вернулся.
У Сирила даже нет чешуи, чтобы похоронить, только знание, потрепанный дневник и тяжелая пустота, образовавшаяся внутри: все, он один.
Одиночество росло с каждым годом, с каждым десятилетием: умирали знакомые ему маги, эльфы и зверолюди. Феи обращались в чистую магию, чтобы родиться снова, но ничего не помня о нем.
