— Виталька! Виталька! Вставай! Тревога! — явственно услышал он еще во сне, нервы сработали автоматически, он вскочил и только в этот момент проснулся.
— Воздушная тревога! Надо идти в бомбоубежище! — Мать торопливо хватала какие-то свои одежки, запихивая их в хозяйственную сумку.
В радиотарелке глухо завывала сирена. Со двора через открытое окно доносились тревожные голоса:
— Вадимов и Сутоцкий, ваш пост на крыше!
Виталий знал и Вадимова, и Сутоцкого — это были пожилые люди, жившие под ними, на первом этаже.
— Эй, у Розовых! Поправьте маскировку!
И Розовых он знал, тоже пожилая пара, оба работали учителями в его школе, строгие до дрожи в коленях, ребята говорили про них: «Муж и жена — одна сатана».
— Виталька, одевайся, что ты застыл?
Они вышли в темный двор. Из темноты раздался сразу узнанный Виталием строгий голос учителя Розова:
— Самарина, скорей в убежище! Вечно вы опаздываете.
Когда они вышли из ворот на улицу, Виталий невольно остановился — все черное небо было иссечено голубыми мечами прожекторов, а где-то в отдалении рокотали зенитки.
— Скорее, Виталька! — Мать тянула его за руку.
Он пошел за ней, испытывая какое-то странное чувство бессильной неловкости, мешавшее ему до конца понять происходящее.
Они перешли улицу и спустились в подвал пятиэтажного дома, где был магазин «Бакалея», в который Виталий все свое детство бегал за продуктами. Сейчас обе витрины магазина были забиты досками.
В бомбоубежище было полно народа, но никакой толкотни и паники. Кто-то позвал его мать:
— Елена Матвеевна, давайте сюда, на свое место!
Они прошли туда.
— Смотрите, никак, Виталька объявился! И смотрите-ка, он уже военный!
Это были их соседи по другому подъезду, сестры Забельские, их звали «четырежды сестры» — обе они работали в больнице медсестрами.
Здесь уже был какой-то свой быт, свои места. Детишек укладывали спать на раскладушках. Двое мужчин, усевшись на ящики, расставляли шахматы. Многие, заняв места поближе к висячей лампочке, читали.
Одна из сестер Забельских спросила:
— Виталька, ты с фронта прибыл?
— Нет, — ответил он, и с этой минуты его охватила острая тревога, и все вокруг виделось ему уже иначе. Он вдруг подумал, что война уже здесь, а он на этом странном фронте посторонний и как бы ни к чему непричастный.
— Тебя что, только что призвали? — спрашивала его соседка, а он ей не отвечал, смотрел отрешенно в пространство.
— Заважничал наш Виталька! — смеялись «четырежды сестры».
— Но ты нос больно не задирай, мы тоже в райвоенкомат подали заявления.
Виталий молчал, он просто не знал, что должен им сказать...
Тревога длилась недолго, и, когда раздался сигнал отбоя, Виталий подхватил маму под руку и заторопился к выходу. Молча они вернулись домой. Мать стала поправлять его постель, но он остановил ее:
— Не надо, мама. Я буду работать.
Как видно, она понимала его состояние — молчала. Наладив светомаскировку окна, зажгла свет и спросила:
— Хочешь, я тебе чайку сделаю?
— Не надо, лучше ложись спать...
Он сел к столу и продолжил работу над отчетом, и это словно приближало к войне и к его, пока непонятному, месту на ней.
На другой день отчет был готов. Получилось больше двадцати густо исписанных страниц.
И только теперь он решил позвонить двум своим самым близким приятелям, сокурсникам по институту. Люсе он решил позвонить уже после того, как все выяснится с ним.
Ближайшая будка автомата возле аптеки, он столько раз звонил из нее, что помнил надписи, выцарапанные на ее обшарпанных стенках.
Первый звонок Семену Рубцову. Набирая номер, представил себе Сенькино круглое лицо, нос кнопочкой, улыбочка с тремя ямочками, третья — на подбородке.
К телефону подошла его мама, Евдокия Ивановна:
— Виталька? Ой, здравствуй, милый Виталька. — И сразу павшим голосом: — А Сенюшка давно на фронте. Запиши его полевую почту... — Он только сделал вид, будто записал. — А с тобой что?
— Да ничего особенного... — И сделал невероятное — повесил трубку на рычаг. В автомате что-то металлически звякнуло — и... тишина. Противно взвизгнули колеса трамвая, поворачивавшего за угол.
Номер Коли Тетерина набрал не сразу, но все-таки набрал, И услышал тоненький голосок — к телефону подошла его маленькая сестренка Натка.
— Коля уехал на север... на самый дальний север... — И больше она ничего толком сказать не могла, взрослых дома не было.
Конечно же, не отдыхать и не в турпоход уехал Николай на тот самый дальний север!.. И тогда неожиданно для себя Виталий набрал номер телефона Люси. Услышал ее низкий певучий голос, от которого его жаром прохватило.
— Здравствуй, — тихо произнес он.
— Кто говорит?
— Виталий.
Пауза.
— Виталий? Откуда ты взя-я-ялся? — спросила она со своей милой манерой иногда растягивать гласные.
— Важно, что взялся.
— Ты где?
— Дома. Вернее, в будке автомата.
— Я тебя увижу?
— Да, если хочешь,
— Зачем так говоришь? Можешь приехать ко мне сейчас? Брат на войне, я одна.
— Я могу через час.
— Я жду.
Часа — он подумал — хватит, чтобы подготовить маму к тому, что он ненадолго съездит к Люсе. Но как только он вернулся домой, мама спросила:
— Ты позвонил Люсе?
— Да, мама.
— Раз ты не знаешь, как в понедельник решится твоя судьба, ты должен с ней повидаться. Мало ли что... Она за это время приходила ко мне, очень за тебя волновалась. Она все-таки хорошая девочка.
Это «все-таки» напомнило Самарину о многом...
Люся возникла в его жизни, когда он кончал юридический. Это случилось так... Под вечер он вышел из института после заседания комитета комсомола и пошел вверх по улице Герцена. Накрапывал весенний, но уже теплый дождик. У консерватории стояла девушка. Прикрыв голову газетой, она посматривала туда-сюда, явно ждала кого-то. Когда он с ней поравнялся, она сказала ему:
— Не хотите пойти на Ойстраха?
— Хочу, — ответил он.
— Давайте быстрее, уже начало.
Они взбежали по широкой лестнице и прорвались в зал, когда билетерша уже закрывала дверь. Хорошо еще, их места оказались поблизости и с краю — не надо было никого беспокоить. На сцене уже стояла дама в черном платье, сердито поглядывавшая на опоздавших, в том числе и на них. Но вот они уселись.
— Начинаем концерт, — неестественным, вещим голосом заговорила дама.
Виталий к музыке был равнодушен, тем более к серьезной. Почему же он пошел на этот концерт и, вообще, почему он в тот вечер поступал так на себя не похоже? Он не может толком ответить себе на этот вопрос. Может быть, дело было вот в чем... Только что заседал институтский комитет комсомола, в котором он состоял два последние года учебы. И он все время думал, что для него это заседание последнее. Осенью, когда начнется новый учебный год, на первом общем собрании комсомольцев института о нем скажут как о выбывшем из состава комитета в связи с окончанием учебы. И ему было очень грустно. И одиноко. Остальные члены комитета были с первых курсов, они снова будут собираться в этой комнате и в будущем году. А он здесь в последний раз. С этим горьким чувством он и вышел на улицу Герцена...
