А противник так и стоит словно задумавшись. Она смотрит на него. Она не может торжествовать. Болит всё тело, болят раны. Огнём горит вырезанная на плече звезда. Кровавый туман застилает глаза. Она чувствует, что вот-вот снова потеряет сознания. Но знает, что не может, не должна этого допустить, пока враг ещё смотрит на неё. А она буравит врага почти тускнеющим взглядом. Она не потеряет сознания, пока враг смотрит на неё. Назло и вопреки всему. Она будет держаться. Этой радости ему не видать. И точка. А кровавый туман всё сильнее. Сквозь него уже почти ничего не видно. В ушах словно шумит море. Всё сильнее и сильнее. Её словно жгут. Фигура в тумане почти не видна. Почти превратилась в чёрный силуэт в багровой воде. Утративший человеческие черты, и выпустивший длинные скользкие щупальца вместо рук. Но поворот пока ещё человеческой головы она всё-таки заметила. И накатилась чернота.
Тим поворачивается к Кроттету. Пустым кажется взгляд министра. Но уж кто-кто, а Тим-то прекрасно знает, что такого взгляда у Кроттета не может быть по определению. Министр сейчас видел почти то же, что и он. Понял почти тоже самое. Вот только что об этом подумал — кроме него самого об этом никто не узнает. Но эти мысли следует отложить на потом.
Сейчас следовало принять какое-либо решение. Император решил:
— Эти трое из твоего ведомства?
— Да.
— В штрафбат. Немедленно. И чтобы завтра были на фронте.
— Есть. — сказал безо всякого выражения. У него и не такие без следа пропадали.
Тим младший дёрнулся, словно хотел что-то сказать, но осекся, едва взглянув на Кроттета и на отца, взгляд и того, и другого не предвещал ничего хорошего.
— К нему лучших психиатров. Всех чинов и званий с этого момента он лишён. Готовьте официальные бумаги. Уведите.
Это немедленно выполнено. Вместо тех четверых и охранников вошли новые люди. Несколько женщин и мужчин. Лучшие столичные медики, медсёстры и переводчик.
— Прикажите снять её? — спросил Кроттет.
А император нутром чует — министр просто жаждет об обратном приказе — добить. Да и сам с трудом борется с подобным желанием.
— Да. Пусть её осмотрят и приведут в порядок. Я хочу говорить с ней и как можно скорее.
Был десятый месяц четвёртого года войны…
Марина очнулась от резкого запаха, ударившего в ноздри. Открыла глаза, и сразу закрыла, ибо в лицо бьёт яркий свет. Чувствует, что лежит на чём-то похожем на клеёнку. И на ней ничего нет, но нет ощущения грязи на теле, преследовавшей её несколько месяцев кряду. Вокруг стоят несколько человек. Но не только мужчины. Ничего страшного с ней вроде не происходит. Ибо это врачи. Настоящие, а не как в те разы…
— Она очнулась. — сказал кто-то по-грэдски, но с резким акцентом.
— Позвать переводчика? — это на миреннском языке
— Рано. Сделайте ещё два укола вот этого.
— Не опасно?
— Нет. Она чрезвычайно вынослива, но очень слаба.
— Поразительно, что она выжила.
Марина всё понимает, но лежит абсолютно неподвижно, хотя уколы довольно болезненны. Но по сравнению с тем, что пришлось испытать раньше…
— Она очень сильно истощена. Придётся подбирать специальную диету.
— Сейчас это не важно.
— Сильной эмоциональной встряски в настоящий момент она может просто не выдержать. Душевные силы её на пределе.
— Есть приказ.
— Она очень больна.
— Есть приказ.
— Ей нужно время, что бы хоть немного оправиться. Хотя бы несколько часов.
— Они у вас есть.
— Теперь её можно поднимать.
— Она сможет стоять на ногах?
— Не знаю.
Марина почувствовала, что стол пошёл вверх. Чьи-то руки аккуратно подхватывают её. Через голову накинули что-то вроде халата без рукавов. Теперь она стоит, поддерживаемая с двух сторон.
— Она в сознании?
— Да.
— Пусть откроет глаза.
Заговорил переводчик. Его грэдский просто великолепен.
— Ваше высочество, вы нас слышите?
— Да. — еле слышно ответила Марина. Ей просто очень тяжело говорить.
— Сейчас вас отведут в другое помещение и помогут одеться, потом вас накормят.
Неожиданно его прервали.
— Почти ничего из того, что вы доставили, ей сейчас есть нельзя. Она очень истощена.
— А что можно?
В этот момент Марина открывает глаза. Это действительно что-то очень похожее на хорошо оборудованную операционную. Всё белое. Кафель, стекло и металл. Довольно много народу. Несколько врачей и офицеров. Марину под руки поддерживают две молодых женщины в белых халатах. Один из врачей — мужчина лет сорока разговаривает с офицером.
— Так что ей можно — спросил офицер
Врач в ответ стал говорить какие-то названия. Только однажды офицер достал блокнот и попросил что-то повторить. Из чего Марина заключила, что у него прекрасная память.
— Отпустите меня — сказала она — я хочу посмотреть, могу ли ходить сама.
Женщина взглянула в сторону одного из врачей, тот кивнул.
Марина осталась стоять. Это тяжело, но она чётко ощущает — ей вполне по силам. Да, медики над ней поработали, похоже, очень хорошо. Раны ушибы и синяки почти не болят. Губы и то словно не были разбиты. Она ощущает себя только страшно усталой. Левая рука в гипсе. Пытается сделать шаг, это вполне удаётся. Непривычно снова ходить не чувствуя на руках и ногах кандалов. Один из офицеров посторонился. За его спиной дверь.
— Пройдите туда, вам там помогут одеться.
Она сама доходит до двери. Почти нормальным шагом. Почти не шатаясь. Но только ей самой известно, чего это стоило. Те две женщины входят за ней.
За дверью на нескольких столах разложена одежда. Сбоку стоит большое зеркало. Марина идёт сразу к нему. Она уже очень давно не видела себя со стороны. А, как и почти все в её возрасте, она не прочь была повертеться перед зеркалом. Ведь ей только пятнадцать лет. И горько завидовала сверстницам, и в первую очередь, красавице-сестре. Её саму принимали за двенадцатилетнюю.
Но она не сразу узнала своё отражение. Где эта почти полненькая Марина Саргон? Та, что отражалась в зеркале — кожа да кости. Лицо страшно осунулось. В глазах нездоровый блеск. Взгляд затравленного зверя, который вовсе не собирается сдаваться, хотя и знает, что не уйти. Она подняла правую руку. Все пальцы почти до половины перевязаны. Ну, естественно, но о той боли лучше не вспоминать. А ссадины на руках почти не видны. Она сбрасывает халат. Выглядит она, несмотря на работу врачей, действительно жутко. Теперь её можно назвать даже слишком худой. Повязка охватывает одно плечо. Под рёбрами очень аккуратно прилеплен большой кусок пластыря. Там ещё одна рана. Гораздо более старая, чем та, что на плече. Тоже от раскалённого железа. А раны от уколов ножами хорошо обработаны, и их почти не видно. Но она это пережила. Она не стала поворачиваться спиной. Всё равно, всего не увидишь, а про то, сколько там шрамов, она знает и так.
Она идёт к столам. Надо же, вся одежда и бельё от ''Теренн'', она ещё помнила, что все девчонки в школе, включая красавицу-сестру Софи и единственную подругу Эриду, буквально бредили одеждой от ''Теренн''. А ведь была война. Такая одежда стоила бешеных денег, ибо поставлялась только контрабандистами. Естественно, у таких детей, как они не было проблем с деньгами. Проблемой было, что у многих отцы и матери очень сильно возражали против известнейшей мирренской марки. Саргон придерживался такого же мнения. Марина не такая, как все. Она никогда не думала, что ей придётся одеваться в ''Теренн'', ей это было просто не нужно.
Но что бы так…
Она не стала надевать юбку, видимо, она её больше никогда не наденет. Она подбирает неплохую рубашку и брюки. Но очень холодно. А тёплых вещей здесь нет. И она смогла одеться сама.
— Принесите свитер и куртку.
Одна из женщин выходит. Вторая говорит:
— Пройдите в соседнюю комнату. Вам всё принесут туда.
За дверью уже накрыт весьма неплохой стол. Едва Марина садиться, как входит офицер, и протягивает небольшой полиэтиленовый мешочек.
— Ваше высочество, это ваше.
Она сначала удивилась, и только взяв мешочек с некоторым удивлением видит в нём свои колечки и цепочки, которые она когда-то носила… Словно тысяча лет прошла с той поры. Вряд ли она когда-нибудь снова наденет украшения. Чуть ли не первая испытанная в жизни боль — когда из ушей вырвали сережки… Кровь на белом платье. Боль от удара в лицо. Рвали одежду. Били. Сломали пальцы, стаскивая кольца. Лишь бы унизить, лишить всего и растоптать. В грязь, лишь бы ничего не осталось от маленького и безобидного существа. Боль, страх и унижение других. Бить, слушая плач и отчаянные мольбы. Сломать и растоптать. Хотели, что бы валялась перед ними, кричала, умоляла… Она действительно, валялась — не устоит девочка маленького роста от удара взрослого самца. Но не было слез. Только взгляд. Способный убить. И ненависть. Не кричала от боли, плакать — плакала — только в кромешной тьме, где никто не мог её увидеть. А мольбы от неё так и не дождались. Серьги тоже лежат здесь… Такие маленькие. Словно игрушечные. Мешочек она взяла и даже положила в карман. Хоть какой-то кусочек из прошлой жизни, так страшно закончившейся несколько месяцев назад. А сейчас начинается что-то другое. Вот только что? Она пока понять не может. Она очень голодна, но ест медленно и можно даже сказать изящно, как учили. Она должна оставаться собой. Той самой Мариной Саргон. Или надо стать кем-то иным? Кем-то живущим по принципу ''с волками жить — по-волчьи выть''. Она этого ещё не знает.
