Арифметика оказалась проще пареной репы: пять бригад, сделав в смену по четыре рейса, перевезут сорок кубометров. Значит, впрягаться им в телеги почти две недели. Это за миску-то похлебки и черпак каши? Да хоть была бы каша кашей! А то ведь что — до войны такой размазней обои наклеивали. Тетя Поля для разнообразия делала кашу на завтрак пожиже, на обед погуще. Но овес он и есть овес. Его хоть как вари — жареной картошкой не станет.
Вскоре с легкой руки Венки обратили внимание на странную закономерность. Если у древних, как пояснил Венка, магическим числом была семерка, то отряд на каждом шагу преследовала не менее магическая пятерка. И действительно: предстоит перевезти дров пять сотен кубов; телег пять, бригад сформировано Пять, в каждой по пять человек. Подъем — в пять. Хлеба военрук получает пять буханок. Потом приметили, что тетя Поля засыпает в котел — ни меньше ни больше — пять пачек концентрата.
Ради шутки объявили конкурс на самую веселую пятерку. Победителю пообещали порцию каши.
На следующий день, выбежав на зарядку, увидели посреди поляны телегу, разряженную чертополохом. Между оглоблями красовалось ржавое колесо от сеялки, извлеченное из кучи металлолома. Посмеялись. Но странное дело — в авторстве пятого колеса к телеге никто не признался. Только тетя Поля была очень уж смешливой, будто смешинка в рот попала.
И вообще, выдалось в тот день отличное утро! За завтраком никто не канючил относительно «мясца» или «маслица». Шутили — и только. И как-то незаметно коснулись разговора о том, что четырех рейсов мало. Раз уж дело дошло до магии, пусть будет пять.
Врезаясь в мелколесье, огибая болотины, дорога выписывает по лесу такие вензеля, что волей-неволей чешутся руки ее выпрямить. В одном месте, чтобы срезать петлю, пробили колею по залитой водой низине. Правда, нужно было брести по колено в ржавой жиже, ну, да кто же это боится в разгар лета промочить ноги?
Где под горку, где с разгону, с грехом пополам бригады прибывали к месту назначения; глаза стращают — руки делают. И только перед полустанком возникал затор: дорога упиралась в крутой подъем с сыпучим и зыбким, как в пустыне, песком. И ни обойти его, ни объехать. Здесь, на солнцепеке, военрук и вынужден был дежурить всю смену.
Он завел порядок: бригады, разгрузив дрова на полустанке, отдыхали около подъема. Распластавшись в тенечке на дышащей глубинным теплом земле, рассказывали истории из своей жизни — одна кошмарнее другой. Но никому от этих историй страшно не было, даже наоборот. Кто слушал, посмеиваясь, а кто, подложив под голову кулак, просто лежал, закрыв глаза и делая вид, что дремлет: не хотелось растрачивать силы на лишние переживания.
Частенько, только дойдет рассказчик до самого интересного, глядь — из кудрявого и веселого перелеска, как в сказке про чудеса, выплывает без лошадей и кучера белобокая, как пароход, повозка. По мере приближения чудеса улетучиваются и остаются двое между оглоблями. Согнувшись в три погибели они налегают на березовую поперечину, а трое сзади толкают телегу кто как.
Вот повозка натыкается на подъем, вот увязает в песке по самые оси.
— Выходи! — командует военрук, и из тенечка понуро выползает отдохнувшая бригада.
— Отдышались… — советует военрук, перебрасывая через плечо вожжевую лямку. — Напружинились! И-и — раз!
Рывками, чуть ли не на руках, груз пядь за пядью перемещается к заветной вершине. Торчат зенитками оглобли, поскрипывают давно не смазанные колеса. Мальчишки, выбирая местечко поудобней, копошатся, сердятся, плюются, норовя тайком хоть на минутку ослабить напряжение в мышцах, но телега, как живая, тут же мстит за неуважительное к себе отношение и тянет назад, но назад никак нельзя, и от потери равновесия рабочий люд шлепается мордой в горячий песок, испуганно вскакивает и снова вдавливается плечом в гладкую неласковую раму телеги.
Наконец, передние колеса на полоборота за гребнем бархана — все! Но лопается на плече военрука лямка…
— Рас-со-сре!… Рас-со-сре!… — срывающимся голосом истошно орет военрук. И все понимают, что он в силу своего армейского воспитания простенькое, но неуставное слово все равно не скажет, и нечего ждать, а надо разбегаться. Телега, покачиваясь и щедро одаряя рабочий люд плахами, величаво скатывается на исходный рубеж.
— Сосредоточились! — через минуту приказывает военрук. — Отдышались! И-и — раз!
И уж небо кажется с овчинку, и ужасно охота испить студеной водицы, и жалко себя до невозможности.
— Что вы заладили: раз да раз? — отплевываясь песком, ворчит Венка. — Скомандуйте нашим, родненьким: и-и — пять!
— А ты прав, пожалуй, Смеляков… — смахнув рукавом гимнастерки пот со лба, соглашается военрук. — Напружинились! И-и — пять да опять! И-и — пять да опять!
Под вечер военрук заподозрил, что в бригадах произошли замены, будто кого-то из мальчишек не хватает. Когда разобрался, было уже поздно.
На дороге показался со своим велосипедом Левушкин. Рядом с ним понуро плелись Венка и Мурзилка.
— Что ли твои атаманы? — вместо приветствия спросил Левушкин.
Военрук промолчал, прикидывая, отчего у ребят вздуваются рубахи, перепачканы руки, и вообще, — что заставило председателя бросить колхозные дела?
— Вытряхивайте! Чего присмирели? — приказал Левушкин. — Похвастайтесь добычей, пир-раты! Еще двое были, так те сбежали…
Уловив в его голосе обеспокоенность более тем, что «двое» сбежали, а не от содеянного ими, военрук успокоился. Но ненадолго. Когда на песок посыпалась картошка, бурая, будто только из погреба, он не на шутку испугался. «Неужто обворовали кого!?»
— Представляешь, лейтенант, до чего додумались? Сделали подкопы под всходами и поотрывали семенники. Ну не разбойники, а? Ведь проку от нее, засолоделой, ровным счетом никакого! Одна вода… И всходы погибнут, если корневая система нарушена!
— Не нарушали мы… — вякнул Венка.
— Я тебя прошу, лейтенант, прими меры. Ведь не меньше сотки, наверное, пропахали! Им бы в саперы в самый раз…
— Соберем собрание, — пообещал военрук, — обсудим…
— Во-во! Особенно тех двоих, что сбежали! — уточнил председатель. — А этих… Этих я вроде перевоспитал, пока по этапу гнал.
У ребят, было видно, отлегло от души.
— Дядь, можно все ж возьмем, а? — осмелев, спросил Мурзилка.
Председатель помолчал, отвернувшись; потом проговорил опавшим голосом:
— Потерпи малость, сынок! Свежая, даст бог, пойдет скоро…
Когда мальчишки ушли, добавил обеспокоенно:
— Я что пришел, лейтенант: в низинах, где повлаже, грибы пошли. Объясни своим, чтоб ни-ни: это все поганые.
Вечером от прибывшего состава отцепили три платформы. В кондукторе Венка узнал Пантелея Петровича, который бывал у них в школе на утренниках и рассказывал про гражданскую войну.
Поздоровавшись с военруком за руку, Пантелей Петрович громко, чтобы слышали все, предупредил, что с сегодняшнего дня платформы будут подавать ежедневно. К ночи, когда поезд пойдет обратно, они должны быть загружены.
— Вы человек, я вижу, военный, — заключил он, обращаясь к военруку, — должны понимать — дело серьезное: паросиловой цех обеспечивается с колес. Директору лично о каждом вагоне докладывают…
Погрузку заканчивали при свете костра. Уж не было сил таскать осточертевшие за день дрова. Выстроившись цепочкой, передавали метровые плахи из рук в руки.
Работали молча. Поэтому еще издалека услышали чуть различимое поскрипывание. Постепенно проявляясь, из темноты выползла повозка: похожий при неровном свете костра на огромного жука бык тянул заунывно поскрипывающую телегу; рядом шагал, намотав на руку вожжи, босоногий паренек лет двенадцати.
— Здравствуйте… — несмело поздоровался паренек. — А кто тут у вас будет лейтенант?
Военрук подошел. Ребята, пользуясь моментом, побросали работу.
— Слушаю вас, товарищ генерал! — отрапортовал военрук, надеясь шуткой поднять у ребят растраченную за долгий день веселость. И ребята, которые были поближе, действительно, рассмеялись.
— Чего заржали? — возмутился паренек. — Мне, знамо дело, до генерала далеко. Зато папка, пишет, — в сержантах! Так-то! Что ли ты лейтенант? — спросил он снова, и военрук улыбнулся, уловив в выговоре мальчишки председательскую манеру спрашивать.
— Я же доложил…
— Тогда принимай! Дяденька Дементий сам все дворы обошел. «Вези, — говорит, — Захарка! Туго у лейтенанта с провизией!»
Паренек подошел к телеге, сбросил на землю увесистый куль из рогожи. По тому, как тот смачно припечатался к земле, у военрука сладко екнуло сердце: картошка! Потом из-под вороха соломы достал корзину с яйцами. Потом — флягу.
