— Отпусти собаку, стерва! — рявкнул Жилов. — Вор он! Вор!
Галька вскинула на Венку тревожный взгляд.
— Неправда! — горячо выдохнул тот, не давая себе отчета, почему оправдывается перед этой рыжей девчонкой.
Жилов устало прислонился к изгороди, поискал глазами, куда бы присесть. Ныла нога.
…Ежели вспомнить, много людишек через их хозяйство прошло.
Отец, мужик цепкий, непокорных не терпел. Наймет, бывало, на сезон — прощупает каждого: одного водочкой, другого пряником. «Ты дай человеку поклевать, Игнатий! — наставлял он. — Потом из него хоть веревки вей!» Который не полюбился, выставлял в два счета. Да еще велел Цезаря с цепи спустить, чтоб портки измочалил. Пусть потрясет по деревне…
Грамотным был отец, газету выписывал. Однажды сказал:
— Вот что, Игнатий… Балакай везде, что задумал отделиться. Надоело, мол, жить в обчестве с экс… с экспла-татором…
— Ты чё, батя? — испугался Игнат.
— Молчи! Чую, возьмутся скоро за нас. Ой, возьмутся! Так что — отделяйся! Я тебя на людях кнутом отхожу — сгодится потом как документ. Классовые, мол, разногласия у меня были с отцом с малолетства! Понял? Пробивайся сам! Коммуны станут устраивать — записывайся!
— Батя…
— Молчи! Умом чую — надо бы плюнуть, отказаться от всего да махнуть куда-нето. Но как — отказаться? От своего…
Года не прошло — родителей раскулачили. Сослали бог весть куда, и — ни слуху, ни духу.
Вступили с Прасковьей в колхоз. Работал куда пошлют.
Переживал… Конюхом числился Пашка-баламут, на коней при нем больно смотреть: в хвостах репейник, ноги в навозе. Выведет иной раз, когда Пашка спит пьяный, и — к озеру. Председатель отметил: «Любишь, Игнат, коней! Вижу…» — и перевел в конюхи. Однако предупредил: «Не потерплю, если отцовых холить станешь, а про других забудешь! Все — наши, колхозные!»
Это больше всего и бесило. Теперь наши, а были чьи? В колхозе коней половина отцовых. А у Пашки облезлой козы не было. Теперь и кони, и козы — все поровну. Ловко! У кого в кармане вошь на аркане, тот в тарантасе в район ездит. А он, наследник владельца самого богатого в округе табуна, конюшни чистит.
Долго упрекали за отца. Нет-нет да ввернет кто-нибудь словечко про классовую бдительность.
Неизвестно, чем бы все кончилось, да сбедил он на сеновале ногу.
На селе от хромого какой прок? В сторожа? Не старик. Учетчиком? Засомневались в правлении… Вот и решили с Прасковьей: коли так — в город.
Привыкали трудно. На Первомайской все меж собою чуть ли не родня: в праздники за одним столом, деньги взаймы дают!
Прасковье, той с бабами проще, в ларьке в очередь к знакомым как своя пристраивается. Подружек завела; устроятся на солнышке — друг у дружки вошек ищут.
Гальку на улице признали. Только рыжей стали дразнить. Ну, это уж, как говорится, что бог дал…
А тут — война!
К осени, считай, в люди вышел. Кто проверит, как он тушу освежевал? Какой лакомый кусочек в бочку с отбросами припрятал?
Чудно: кто до войны посладше ел-пил, так те раньше других к нему на поклон и пришли. На дороге караулили. Тому печеночки от малокровия, другому, вишь ли, грудинки на супчик. Он исправно выполнял заказы и уважительно говорил: «Вы только скажите! Чё, я не понимаю…» Он говорил, а душа у него пела.
Вот только врачиха… покуда, значит, сытая. Уж больно культурная! Сперва с Прасковьей и разговаривать не хотела. Молодая, а нюх, видать, не хуже, чем у Барса!
Пугала непонятность: с Первомайской никто не шел. Пальцем ткни — в любом доме нужда. Но не идут — и все тут!
А как желалось, чтобы какая-нето бабенка остановила где потемнее. Ведь липли, бывало, как мухи на мед, голодные деревенские девки. За калач заманивал на сеновал… Чудилось: «Уважь, Игнат Савельич… Хоть кишочков, хоть косточек…»
Кишок полно. Свиньям не успевают скармливать. Остановила бы какая помоднее, филею на тот случай припас бы…
Вот и соседкин сын сегодня… Попроси прощения — позвали бы пообедать, чай не нехристи. Пусть бы поел досыта, не жалко.
Галька — тоже, растет, как не своя. Настырная! В комсомол вошла… Это ладно, за это и дед бы не заругал. Так она записалась с вышки прыгать! С пологом… Другого пряником не заманишь, а эта — сама… Врезал ремнем по мягкому месту, запер в чулан на неделю — вроде бы выбил дурь…
— Остынет все! — позвала Прасковья. — Обедать пора, Игнат…
Сколько прошло времени, Венка не знал. Мысли, казалось, загнали в тупик.
Они с матерью уже хлебнули войны досыта. Всю весну питались тюрей из трав и крапивы. А у соседа протухает в погребе окорок.
Жилов сегодня не забоялся отхлестать его. Может, некому заступиться? Отца убили, брат далеко, у Советской власти есть дела поважнее… Но ведь придет день, разобьют фашистов, спросит Советская власть с каждого. Неужто Жилов не боится спроса?
А может, это хворь — Жилов? Из тех, к которой, говорят, можно привыкнуть. Пока однажды не выступит она наружу мерзким чирием.
И он сам, наконец! Вымахал под потолок, но чем помог отцу, брату? Отец уж голову сложил, а брат все отступает да отступает и теперь вон докатился до Волги. Учителя говорят: хорошая учеба — лучший подарок фронту. Но какая польза солдатам от его четверок по физике? Утешение для тех, кто окапывается под бомбами «Юнкерсов?» Вряд ли… В перерыве между боями согреет душу весточка об отличной учебе первоклашки. Но от завтрашнего солдата ждут иных сообщений.
«Уж скорее бы восемнадцать!» — вздохнул Венка и нехорошо подумал о бюрократе-военкоме.
Вдруг его будто кто подтолкнул: а почему обязательно ждать?
Пробежав по перелескам, маленький паровозик узкоколейки с десятком расшатанных вагончиков остановился недалеко от пристани.
Ока в этом месте круто берет в сторону и, обрамленная пологим песчаным берегом, покоится словно в блюдечке.
Свежий ветерок рябил плес, хлопал на мачте дебаркадера выгоревшим флагом. Стойко пахло ивняком и ракушками.
Ребята потолкались на пристани, поглазели на то, на се и пошли, не торопясь, вдоль берега к зарослям ивняка.
За ним увязался отощалый пес. Он дрожал в ожидании негрубого слова, заискивающе вилял хвостом.
От изгородей крайних огородов, обезобразив луг, убегал к горизонту противотанковый ров. На дне его мутнела ржавая вода.
Говорят, поле, прорезанное окопом в рост человека, заживает сто лет. Сколько же понадобится природе, чтобы заживить эту немыслимую рану?
Поужинали печеной картошкой. По-братски поделились с псом и, затоптав костер, направились к пристани.
Судя по тому, как Венка легко ориентировался в темноте, здесь он, должно быть, уже побывал. Около крайнего дома перемахнул через прясло и вскоре вернулся с веслами. Подвел к лодке, которая притулилась к борту дебаркадера. Гвоздем отомкнул замок.
— Порядок! — прошептал и запоздало огляделся.
Стояла тишина. Бакенщик уже спал: света в его каморке не было.
Пес, верно, почувствовал, что может остаться один, заскулил. Мурзилка вопросительно тронул Венку за руку, но тот решительно рассудил:
— Конечно, втроем веселее… А если залает где не надо, что тогда? Пиши, пропало дело… Сам-то ты как, не передумал? Решай, пока не поздно. Я ведь могу и один…
— Еще чего! — запротестовал Мурзилка. — Что я, маленький…
— Маленький не маленький, а в прошлый раз подвел меня… — упрекнул Венка.
— Когда?! — обиделся Мурзилка.
— Отруби, помнишь, брали? Сам утек, а меня не предупредил. Я ведь тогда чуть не околел от холода. Уж подумывал, не сдаться ли? Представляешь картину: ночь, луна, воздух аж звенит от мороза, а из-под крыши фраер в ситцевой рубахе: «Здрасте, товарищи-граждане! Вот он я, новый гривенник!»
— Так получилось… — ушибленно заоправдывался Мурзилка.
— Ладно, чего уж там… — отмахнулся Венка. — Сегодня чтоб было все тики-так!
Бесшумно, с помощью кормового весла, обогнули причал. Направили лодку к середине, где течение быстрее. Одинокий огонек фонаря стал на глазах растворяться в тумане. Но собаку было еще слышно: пес, чувствуя близость лодки, бежал рядом с водой и обиженно тявкал.
Верст через двадцать — Муром. В Муроме мост через Оку…
Венка рассчитал все точно: над рекой висела непроглядная темень и рассвет себя еще ничем не проявлял, когда ветерок донес неторопливый настороженный перестук составов; а вскоре сквозь прорехи в тумане проглянулись огромные, в полнеба, дуги моста.
— Смотри! — прошептал Венка и зябко поежился, прочувствовав, должно быть, неизбежность встречи с опасностью.
— Угадать бы в одно время с составом, — вслух помечтал Мурзилка. — Под шумок спокойней…
— Ничего… прорвемся… — успокоил Венка и приказал: — Суши весла, ложись, замри! — И сам сжался на дне лодки в комок, притих, не обращая внимания на то, что штаны вмиг набрякли от скопившейся в отсеке воды.
