Старая душегрея с золотыми да серебряными вошвами[34], тесьмой да клочковатым мехом по горловине – видно, дар прежней хозяйки. Бабы ее возраста, вдовы рядились в черное да невзрачное, убирали в сундуки крикливые наряды. Словно кто-то сдернет с них яркий убрус или красивую епанчу. Еремеевна несла себя с достоинством, и Аксинья чуяла: ни одна кумушка слово не посмеет ей сказать.
– Видишь ту, в синем? – скрипели где-то рядом.
Аксинья невольно оправила васильковый летник. Слишком роскошна обновка: шелк, какой лишь богачке носить, синие завитки на золотистом поле, жемчуга да бирюза на ожерелье. Непростой выбрала наряд, устала ото всех прятаться. Про нее кумушки шепчутся без стеснения.
– Это ж строгановская… – Следующие слова утонули среди ангельских голосов певчих.
Аксинья и так знала, о чем шепчутся за спиной: строгановская подстилка, ёнда, грешница, блудница. Из Еловой в Соль Камскую перебралась, а от себя да от судьбы своей срамной не убежать.
– Дочка, ты Божьи слова слушай. – Еремеевна незаметно сжала ее ладонь, и у Аксиньи что-то ворохнулось в сердце. – Эти две дуры, знаю их, во всем дурное отыщут, да свои закрома забудут проверить.
«Дочка» – такое сладкое, невообразимо теплое слово. Пахнуло детством и безмятежностью, материнский голос вспомнился. Где-то, на самом донце, мы остаемся детьми, что жаждут ласки. И следующие часы Аксинья глотала слезы. Смешивались в одном сосуде воспоминания о родителях, счастливом прошлом и слова, что читал охрипший алтарник.
* * *
За большим столом в парадной горнице Праздник собрал всех: хозяев, казаков, взрослых, детей. Аксинья, Еремеевна и ее расторопные внучки таскали яства на стол, торопились, словно подгонял их кто плеткой. Степан Строганов, Хозяин, сел во главе стола возле икон. Голуба устроился от него по правую руку, Хмур – по левую. Слуги и дети расположились на другом конце стола, служилые справа да слева.
Корзины с крашеными яйцами, подносы с куличами, серебряные блюда с холодной дичью и телятиной, три запеченных целиком поросенка, пироги, студень, каша с грибами заполнили стол, являя собой подтверждение хорошей, сытной жизни в 1617 году, на пятом году правления государя Михаила Федоровича.
– Аксинья, сядь да угомонись, – приказал Строганов, с улыбкой наблюдавший за женской суетой.
Знахарка по дурной привычке вздумала было возразить, но Еремеевна кивнула на внучек: мол, сами справятся. Аксинья отыскала глазами дочку, Нюта понуро глядела на блюдо с молочным поросенком, словно в том крылась какая-то опасность.
– Сюда иди! – словно собачонке, сказал Хозяин. Аксинья, посулив ему утреннее расстройство живота, покорно пошла на указанное место.
Голуба подвинулся, и она, неловко подоткнув юбки, пролезла за стол между ним и Степаном. Ухмылки на лицах служилых, довольная улыбка Потехи, удивленные взгляды Маньки и Дуньки. «С чего служанке такая честь? Видно, сладкие песни ночами поет», – читала в их глазах.
– Аксинья! – Строганов тронул ее культей, замотанной в шелк. Этого легкого движения было достаточно, чтобы сердце застучало. – Поговорить надобно.
– Да? – Аксинья приказала сердцу угомониться.
– Через день мы двинемся в путь.
– Сразу после Светлого Праздника?
– Дело важней всего.
Аксинья кивнула и подняла глаза на Степана. В нем чувствовалась напряженность, словно поездка казалась испытанием. Синие глаза глядели без обычного вызова и лукавства, короткие волосы взъерошены, словно у мальчишки. Аксинья с трудом подавила желание пригладить их, провести ласковой рукой по высокому лбу.
– Прошу тебя… Да, прошу… – Он замолчал и, увидев наконец, что все слушают его, не смеют приступить к еде, сделал, что надобно. Встал, взял чашу с овсяным киселем, обратился к людям. – Дай, Господь, на следующий год дожить до Пасхи во здравии и благополучии! Христос воскрес!
Люди перекрестились, а потом оживились, загомонили, потянулись за снедью. Среди разговоров, смеха, стука крашеных яиц – кто ж забудет славный обычай? – Степан прожевал изрядный ломоть мяса и продолжил беседу.
– Голубу и Хмура я с собой возьму, Третьяка оставлю за старшего. Он ворчлив и хром, но службу свою знает.
Аксинья допила овсяный кисель. Есть отчего-то не хотелось.
– Прошу тебя смотреть за домом, за хозяйством, – сказал Степан. Аксинья закашлялась, хотя давиться ей было нечем.
– Хозяйкой оставляешь? – Не позволила губам растянуться в улыбке, но в блеске ее глаз всякий бы прочел: счастлива от оказанной чести.
– Справишься? Иль кого другого выбрать? – ухмыльнулся Строганов, Аксинья с облегчением увидела, что часть забот и тревог от него уходит.
– Пока Лукерья с недугом борется, все сделаю, за домом пригляжу.
– Знаю, – с набитым ртом подтвердил Степан.
– Пойду к дочке.
– Иди, иди! – Знахарка спиной ощущала на себе его взгляд и знала, что сегодня вечером вновь пойдет в Степановы покои.
Еще прошлой осенью она, словно бродяжка, валялась у ворот, просила о снисхождении. Грудень-месяц принес лихорадку и обморожение, чуть не отправил на тот свет… Но перенесенные муки окупились с лихвой. Аксинья сделала невозможное. Много лет назад Степан Строганов видел в ней лишь строптивую жену кузнеца, что со смехом и презрением отвергала его ухаживания. Знахарка обладала для мужчины не большей ценностью, чем купленная на базаре кошка.
А стоит ли она чего-то сейчас? Аксинья думала об этом, без всякого смака нарезая копченую сохатину, отламывая сочные куски от тушки глухаря. Дочка тихо, словно мышка, сидела рядом, и ни одного слова не вырывалось из ее болтливых уст.
– Дочка, помоги мне собрать яства. Маня и Дуня, вы тоже.
Крупные, словно из полешек вытесанные девки сноровисто собирали опустевшие блюда, Аксинья поймала несколько игривых взглядов, что посылали им служилые.
В стряпущей от духоты, жара и чада перехватывало дыхание. Два дня здесь без перерыва готовили, пекли, тушили, кипятили. Открытое волоковое оконце не слишком помогло.
– Матушка, можно выйти? – грустно спросила Нютка, и Аксинья кивнула дочери, что, кажется, ждала от нее утешения и разговора по душам. Наконец-то…
Но пока надобно выполнять обязанности. Аксинья поражалась тому, как ловко вошла она в роль хозяйки дома. Сразу нашла верный тон и с Еремеевной, и с Дуней и Маней, даже со служилыми – всеми, кроме Третьяка. Никогда не возвышала себя над ними, относилась с теплом и участием, но ослушания не дозволяла. Откуда в ней, обычной крестьянской бабе, взялась эта способность, одному Богу известно. Аксинья отогнала несообразные мысли, дала указания девкам и пошла к Нютке, туда, где и должна быть.
Днем весна напоминала о себе щебетом птиц, длинными сосульками, темнотой снега. На мостовых уже виднелись проталины, Соль Камская готовилась к теплу, но сейчас, глубокой ночью, мороз пощипывал щеки и заползал под юбку.
– Дочка, да что с тобой, краса моя? – Аксинья подошла к Нютке и крепко прижала к себе, как всякая
