проведать хворую и принесет зелье. Что ж там намешано?
Наконец она услышала шаги, с удовольствием ощутила, как, подобно весеннему половодью, разливается гнев праведный. Когда-то не любила ссоры, брань, боялась злословия матери. Сейчас самое время поменяться.
Она оправила рубаху. Могла та быть почище, посвежее, да Бог с ней! Перекинула косу набок. Так ловчее встречать соперницу.
– Лукаша, лучше стало? – улыбалась подруга. Радуется чужой слабости, лицемерная душа.
– Ты хозяйкой теперь здесь зовешься, да? – Лукерья не стала наводить тень на плетень.
– Милая, ты что?
– Забегали глаза? Я законная жена Пантелеймона Голубы. А ты кто? Подстилка? Полюбовница строгановская?
Лукаша наступала на Аксинью, чуяла за собой такую мощь, что могла бы сейчас раскидать служилых в разные стороны.
– Ты что говоришь? Лукаша…
– Решила ты меня зельем опоить, разума лишить!
– Что ж удумала? Да ты как? – Ничегошеньки Аксинья не могла ей возразить.
– Выгнать меня из дома решила… сына моего околдовать? Не бывать тому!
Речи ее проняли знахарку. Слез в черных глазах не разглядеть, жаль, но побледнела соперница знатно. Так ей! Думала, все проглотит Лукаша, все стерпит. Приблудилась зимой, милости просила, сирая да больная. А теперь, гляди, ходит царевишной! Отраву подмешивала, разума лишить хотела… Так все и было!
– Ты, Лукерья, раскаешься, а поздно будет. Видит Святой Николай, я не просила особого положения в этом доме. Не по своей воле пришла сюда. – Лукаша хотела возразить, но Аксинья властным жестом остановила ее. – Степан хозяйкой меня оставил. На то его воля.
– Не верю. Как ты здесь появилась, даже Голуба другим стал.
– Что за выдумки, Лукерья! Муж любит тебя и заботится… Жизнь твоя – легкая дорога. Ты придумываешь себе тяготы да несчастья.
Аксинья ушла, в сенях слышны были легкие ее шаги, а Лукаша все стояла, прислонившись к бревенчатой стене, глядела на то место, где знахарка только что была.
Сжимала и разжимала кулаки, кривила рот – закричать, что ли? А потом подстреленной птицей упала на кровать и заскулила.
Ой да не ночевала правда на ее стороне! Не подмешивала знахарка трав ядовитых, радела за нее, добрая подруга, но от этого становилось только гаже. Лукаша сама себе не могла признаться в том, что в душе ее поселилась непрошеная тоска.
9. Грибы
Кто бы дал ему сейчас крохотную горстку воли, плюнул на все да уехал на заимку: ходил бы на охоту с Голубой, коротал вечера за чаркой винной и байками, спал, ел всласть. На этой мысли Степан споткнулся: к «пил» и «ел» прилагалась третья нужда, срамная. Без нее обойтись он не мог. А как только всплыло пред глазами черноглазое румяное лицо, слышал он смех и дерзкий голос, от которого сразу бежали по спине мурашки, испытывал одно желание – вернуться в солекамские земли.
Ведьма – одно слово…
Синеглазая Нютка с бесконечными капризами, нытьем похожа на мать. Только дочка заглядывает ему в глаза, словно перед ней сам Господь Бог. От этих взглядов теплеет на сердце.
А знахарка глазами черными сверлит… Что думает? Черт ее знает, ведьму. То ли отравить собирается, то ли прижаться нагой плотью.
Нет теперь у Степана свободы, воли бескрайней, мужской, раздольной. Раньше делал все, что хотел, ночевал в теплых постелях вдовиц и срамных девок. А нынче… «Довольно о пустом», – оборвал себя Степан.
Коч[37] покачивался под ногами, словно пытался успокоить его, забрать худые мысли. Хороша земля родная! Лазурь небесная отражалась в водной глади, от лодки во все стороны расходились бурливые волны. Река Ньюга[38] стремилась навстречу Сухоне, а, обнявшись, оборачивались они Северной Двиной, мощной рекой, где любое аглицкое судно проходило без всяких опасений.
Отец заставлял когда-то Степку учить грамоту да цифры складывать. Лысый дьячок вдалбливал в него названия рек, острожков, чужих народцев. Порой удар оказывался крепок, на лбу у Степки оставались следы от палки, подбитой железом. Вычегда, Сухона, Печора, Обь, Пелым, Тобол были для него загогулинами на чудной картинке, он до беспамятства учил…
Теперь, тридцать лет спустя, он плавал по каждой из этих рек, бывал в городах да острожках, изъездил все. Златокипящая Мангазея, неприступный Сургут, малый Нарымский острог, шумный Тобольск…
– Степан Максимович, ветер крепчает. Влас говорит, что надежней к берегу пристать.
– Голуба, да что ты с этим «Максимович» привязался. Не зли меня! – сплюнул Степан. – Какой ветер, царского вина[39] отведал твой… – Тут же бродяга-ветер сорвал с него шапку, потешаясь над гордецом, уволок ее за борт и кинул в голубые воды Ньюги.
Голуба не сдержал ухмылки, следом загоготали служилые, никогда не упускавшие возможности повеселиться от души.
– Эх, чтоб тебя, – протянул Степан. – Окаянная!
Он резво стащил кафтан, повел плечами – под рубашку сразу забралась весенняя прохлада.
– Степан Максимович, давай я. – Малой перетаптывался с ноги на ногу, желая услужить хозяину.
– Опять с лихорадкой будешь валяться, остынь.
– Степан, да ты чего? – возмущался Голуба. – Недавно лед сошел, вода студеная.
– Когда холода боялись? Слабак я иль неженка?
Степан ощущал, как неведомая дурная сила сама пихнула его за борт. Голубая Ньюга, вражья бестия, обожгла ледяной водой. Степан хлебнул ее, закашлялся да почуял, как судорога идет по ногам. Замерзнуть, ко дну пойти – самая подходящая судьба для вымески Максима Строганова. Он представил, какую гримасу скорчит отец при известии о его гибели: «Дураком был – дураком и помер».
Ньюга поиздевалась над ним и сжалилась: шапка не уплыла по течению, сама прибилась к намокшему и злому Степану. Руки-ноги двигались без помех, минутная слабость уступила место неистовой радости.
Верные люди затянули его на коч, накинули кафтан, прижались, чтобы согреть теплом своим, довели до казенки[40]. Степан охотно принимал их заботу, суету встревоженного Малого, видел их круглые от недоумения глаза. Не пристало важному купцу, богачу в солидных летах за борт прыгать, не мальчишка. Да только он никогда не боялся чужих взглядов и делал все, что душенька прикажет.
Степан растянулся на лавке, нагой, как в миг появления на свет. Малой растирал его, посвистывал что-то веселое. Голуба пристроился на лавке, налил из бутыли мутноватую водицу в чашу и выпил за один вдох.
– Будешь, друг?
– Только для сугреву. – Степан кивнул парнишке, тот подскочил к Голубе, торопясь, взял чашу, чуть не опрокинув ее.
– Экий ты торопыга, – усмехнулся друг и отвесил подзатыльник мальчонке. – Мужик должен делать все обстоятельно. Так вот, голуба.
Степан приподнялся, опрокинул в себя царское вино, оно сразу обожгло нутро, охотно провалилось куда-то вниз. Степан редко пил крепкое пойло, предпочитал фряжское
