Полноватый мужик, одетый в недешевые одежды и в сапогах, укоризненно посмотрел на казака, но, заприметив, рядом стоящего Илейку Муромца, исполняющего роль Петра Федоровича, москвич отвесил поклон. Вероятно, он руководствовался той истиной, что лучше богато одетому человеку поклониться, чем не сделать этого и заиметь проблемы.
— Боярин, — обращался Елисей Потапов, мелкий торговец, который возил товар московских ремесленников в иные города, но пока не особо преуспел в этом. — Тама мертвяка выставили на телеге с маской бесовской. Люди бают, что то Димитрий Иоаннович, которого убили ляхи вчера.
Казаки переглянулись. Каждый думал об одном и том же. Если убили царя, то можно же его воскресить и не городить огороды с несуществующим Петром Федоровичем. Вместе с тем, любопытство взяло верх, и казаки пошли вперед очереди. Ну не престало же сыну русского царя Петру Федоровичу плестись в конце очереди. И люди пропускали безропотно. Богато, пусть и несуразно, одетый молодой человек, которого окружают воинственного вида бойцы — это пропуск и многие открытые двери, по крайней мере, в среде еще не оформившегося подлого сословия.
— Матерь Божья! — Илейка перекрестился.
Перед ним и его сопровождающими возникла картина с обнажённым телом некоего человека, который умер явно в мучениях. Тело изобиловало множеством синяков, порезов. Лицо убитого было прикрыто страшной маской, которая создавала образы сатанинской свиты.
Люди подходили к телу и с них требовали плюнуть в убитого. Кто-то это делал, ибо вооруженные люди, что находились у подводы с телом, требовали от тех, кто отказывался. Чаще было так, что чем большим статусом обладал человек, тем менее резко от него просили клясть и плевать в убитого. Казаки не стали даже слушать, что их просили сотворить боевые холопы Шуйских, только постояли рядом с мертвецом и степенно удалились.
Приметили казаки, что и те, кто плевал в, казалось, убиенного царя, старались попасть именно что в маску. По крайней мере, мало было тех, кто оплевывал Димитрия Иоанновича искренне и с ненавистью.
— Что скажете, казаки? — спросил Булат.
— А что еще сказать, окромя того, что не царь то, никак не царь, — высказался Осипка.
Именно Булат Семенов и Осипка и были самыми уважаемыми казаками среди тех, кто отправился в Москву, а не остался с атаманом, который должен был прибыть в Каширу.
— Отчего же? — Илейка проявил любопытство.
— Да уже потому, что по описанию царь Димитрий Иоаннович был короток в одной руке, тут же руки одного вида. Телесами Димитрий был иной. У ентого шея даже из-под бесовской личины видна, длинная, а царь был с короткой шеей, — Осипка любил привлекать к себе внимание и на каждом бивуаке рассказывал истории, так что он охотно объяснял свои наблюдения. — А еще, уразумейте, браты, кто ж станет бесовской личиной лик царева закрывать? Токмо для того, чтобы не прознал никто, что иной то человек.
Казаки уважительно закивали головами. Становилось пусть не все, но многое ясным. Царь жив, — это главное. Власть у того, кто хотел убить царя, но не смог. Скорее всего, царь в бегах. Стоит ли поддержать власть, что сейчас в Москве? Скорее всего, нет, ибо только Димитрий Иоаннович и относился по-человечески к казакам, обещал им большие деньги, пороху и всяческую поддержку.
— Вот что, Осипка, берешь Петра Федоровича и отправляетесь в Каширу, где должен быть атаман, все обстоятельно рассказываете. По дороге спрашивать у людей, не видели ли какой отряд на добрых конях, в богатых одеждах, да мужа с бородавками на лице и с темно-огненными власами. Коли они на юг подались, а то единое разумное, видаки найдутся, — принял решение Булат Семенов.
Потом казаки еще расспрашивали людей, выясняя, кто же взял власть в Москве. Оказалось, что это Василий Шуйский, что, впрочем, было очевидным для любого, кто хоть что понимал в боярских раскладах. Выяснили терские станичники и то, что уже, как за малое, один полк стрельцов отправился в погоню. Стрельцы так себе погонщики, они не конные, но вперед их поспешил большой отряд поместной конницы, составленной из боевых холопов заговорщиков.
Русь, которая только начала видеть свое будущее, принимая Димитрия Иоанновича, начинала утопать в беззаконии и усобных войнах. В головах людей стала прогрессировать опухоль Смуты, которая оставалась после смерти Федора Иоанновича, но не давила на мозг. Это еще не метастазы, но предвестник их.
Смута, она всегда в голове, а уже после в льющейся повсеместно крови.
*………*………*
Москва. Кремль.
20 мая 1606 года
Надменные лица, полные презрения и жажды мести… Таких взглядов Василий Иванович Шуйский давно на себе не испытывал. И было ли так ранее? Не было, но тогда он был одним из тех, кто смотрел, нынче, на кого смотрят. Когда Шуйский уже уверился в том, что может быть русским царем, он ощущал тот взгляд, что некогда «дарил» и Борису Годунову и его сынку и лжецу. Для него было крайне неприятным осознавать, что в Кремле есть люди, которые откровенно ненавидят нового государя. Вокруг те, кто лебезит, кто старается заполучить новую должность, как он ранее.
Нет тут тех, кто не осуждает Димитрия, особенно после того, как на первой Боярской Думе, на которой находилось меньше половины бояр, зачитывали письма лжеца к Епископу Римскому, королю польскому Сигизмунду, князю Вешневецкому и Острожскому.
Шуйскому пока удавалось держать в секрете то, что Димитрий, на самом деле, жив. Только с десяток человек и знали о том, что живой бывший царь. Но это те люди, которые по локотки замазаны в заговоре, который стоил много крови. Был, конечно, еще наемник, вернее, наемники-алебардщики, которые могли и даже должны знать о том, что вор бежал. И очень жаль, что эти немцы так же бежали, что еще более подтверждало их осведомленность. Но кто станет верить немцам, супротив слова русского боярина, основного потомка от Рюриковичей? Вместе с тем по Москве уже поползли слухи о чудесном спасении. Впрочем, это очевидно, народ всегда выдумывает небылицы.
Была еще одна проблема, которая могли сильно подточить пребывание Шуйского на троне — поляки. Война с Сигизмундом стала бы, во всех смыслах этого слова, убийственной для Московского Царства. Но и просто отпускать подданных польского короля Василий Иванович не собирался. Уже потому, что каждый из них имел немалую армию, а в сумме это могла быть сила, сопоставимая с той, что при максимальном напряжении мог выставить Шуйский.
Вот и стояли перед Шуйским такие ясновельможные паны, как пан Мнишек, отец убитой Марины, князь Константин Вишневецкий, пан Малогоский, бывший на свадьбе королевским послом, пан Ратомский и Остерский [согласно дневникам современника событий Самуила Маскевича]. Эти люди занимали высокое положение в Речи Посполитой и не то, что не привыкли к роли пленников, но никогда в таком статусе не бывали.
— Здаешь собе справе, зе то упокоржение гонору? — спросил князь Вешневецкий, который пусть и не был королевским послом, но являлся самым знатным, — не простым шляхтичем, а литовским магнатом.
Характерным было то, что князь вполне свободно разговаривал на русском языке, причем в его семье чаще говорили именно на этом наречии. Но сейчас ему было неприятно разговаривать на языке людей, которые покушаются на честь магната.
— Да, я разумею, что это урон вашей чести, великовельможное панство. Но какой урон чести был для Московского Царства, когда вы привели на трон лжеца? — Шуйского задел тон Вешневецкого. — Вы пришли в наш монастырь со своим обрядом.
— Сам посаджешь на троне Димитрия! — вспылил пан Малогоский.
— Я не стану лаяться с вами, не для того вы предстали пред мои очи. Я обвиняю вас, паны, в том, что посадили на трон русский самозванца. Вы в плену, отправитесь в иное место. Слово от вашего кроля и я отпущу. И сохраняйте благоразумие, — сказал Шуйский и демонстративно отвернулся.
Его рынды обступили польско-литовских панов, всем видом показывая, чтобы те последовали прочь из царских палат.
