Согласимся, для публичной артикуляции такой позиции, надо иметь немалое мужество. Непопулярна нынче в русской России в национальных вопросах самокритика. Есть тому объяснения: оголтелая антирусская позиция "злобных карликов" – Эстонии, Латвии, Грузии, имеющее быть, мягко говоря, неподобающее отношение к русским в са-мой Российской Федерации со стороны ряда национальных элит, прежде всего, кавказского региона. Но истинная принципиальность не зависит (по крайней мере, не должна зависеть) от конъюнктуры. Так считает автор, на том стоит…
Книгу Михаила Ивановича Кодина "Поверженная держава", равно как и буквально несколькими месяцами ранее вышедшую в свет книгу его старшего товарища и соратника – Николая Ивановича Рыжкова "Трагедия великой страны", в значительной мере можно рассматривать как фундаментальные, во многом итоговые, пропущенные через сердца авторов свидетельства о кончине великой страны, как весомый вклад в сооружение символического мемориала нашей памяти о Советской державе. Не случайна идейная и стилистическая близость их названий: как корабль назовём, так он и поплывёт.
Но в это же время для успешного плавания по расчистившейся от обломков СССР мировой акватории для набирающей мощь новой суверенной России, соединившей раздавленные красным колесом вековечные державные связи и традиции, на стапелях путинского державного созидания ударными темпами сооружается новая эскадра. О ней, ещё в полном объёме не созданной, не изведавшей семи футов под килем в свободном вдохновенном плавании, будут сложены свои легенды и были, изданы свои, ещё не написанные книги. С наверняка принципиально иными, жизнеутверждающими названиями.
Ведь как книгу, как страну назовём, так она, родная, и поплывёт в безбрежном океане времени…
Игорь Тюленев “В ГРАНИЦАХ РУСЬ И В БЕРЕГАХ СЛАВЯНСТВО!”
СВЯТО-ВВЕДЕНСКИЙ ТОЛГСКИЙ
ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Лежала Волга рыбой в стороне,
Рассвет, как сокол, на неё спустился.
О, Присно Дева! Я в монастыре
Пред ликом золотым Твоим молился.
Какой я грешник? Знаю, знаю сам.
Мне дальше паперти не стоило соваться.
Но за спиною братья по стихам,
Которые и плачут, и постятся.
Монахини поют, как стайка птиц,
У каждой из певиц по Божьей ноте.
Вдруг падаю, как перед плахой, ниц,
Услышав глас: – Без Бога вы живёте!
Как воины стоят свеча к свече,
Их огненные шлемы полыхают.
И тени на церковном кирпиче
Коня Георгиева под уздцы хватают.
Не на меня занесено копьё
Святое – на поверженного Гада.
Я русский, значит – это всё моё:
И монастырь, и каждый кедр из сада.
И звонница и Волжские врата,
И сорок шесть монахов убиенных
Литовцами. Ять в книгах и фита,
И даже галки на мирских антеннах.
Здесь исцелился Грозный Иоанн.
От язвы моровой спасались земли…
И я лечился от словесных ран.
За города молился и деревни.
О, Пресвятая, Отчину спаси!
На тихой Пристани народного терпенья.
В себя – Христа вместившая, прости
Поэту очарованному – пенье.
ОБЛОМ
Воробьям и синицам облом!
Нынче царство бомжей и ворон.
Поделили дворцы и помойки,
С четырех наступая сторон,
Захватили столицу и трон –
Да и Кремль взяли после попойки.
Батьковщина! Отчизна! Страна!
Ты родному глаголу верна,
Отчего же картавые Карлы
Твоего отхлебнули вина?
Отказалась от нас старина,
У врагов на рогах наши лавры...
На Дону опускается пыль,
Промахнулась, попавши в Сибирь,
Ледяная казацкая лава...
Перед сном открываю Псалтырь,
В глубину погружаясь и вширь,
Русский Бог там и слева, и справа...
Ну, а в жизни – облом и отрава.
ТАВРИДА
Машина просвистела сквозь страну,
Потом другую, ну а в третьей – встала,
Где лукоморье радугу-дугу,
Словно хомут, на шее моря сжало.
Как билась черноморская вода,
И в сивой пене сила иссякала.
Чтоб этот миг оставить навсегда,
К душе бумаги приложил я жало.
Графит прожёг, а вслед за ним глагол
Ударил… и остался отпечаток.
Я в море встал, как подъяремный вол,
И потащил его, от шторма шаток.
Дельфины ли, царевны водных сфер,
В моих кудрях как в кущах разыгрались.
Входили три страны в СССР,
Потом входить в СССР не…
Сталин,
Сказали, что виновен в этом был.
Недавно говорили же другое…
Я море на себе домой тащил,
Как при пожаре тащат дорогое.
В МОРОЗНЫЙ ДЕНЬ
Мы шли с отцом под небом сизым
Мимо лесов и лагерей.
Отец мой не внимал капризам
Слезинки крохотной моей,
Что падала на лёд калёный,
На камский, на декабрьский лёд.
Он был, словно пирог слоёный,
Пирог с торосами вразлёт.
Я снегом охлаждал ладони,
Когда их обжигал мороз.
Стволы, как белые бидоны,
Звенели в рощице берёз.
На белом фоне – дни неярки,
Хотя и видно далеко…
Да нам бы с батей литр солярки,
Чтоб костерок разжечь легко.
Растворена вблизи дорога
Позёмкой бьющей поперёк.
Отец сказал: – Уже немного
Осталось. Потерпи, сынок!
В лесу трещали лесорубы.
Я был почти полуживой.
Но я терпел, сжимая зубы,
Рычал, как пёс сторожевой.
Так шли мы к бабушке в деревню
По Каме мимо пристаней,
На спины щуки и тайменю
Ступая обувью своей.
ПОЭТЫ
В последнем шарфике и брюках,
Не огрызаясь на людей,
Купаются в небесных звуках,
Но спят в объятиях б…дей.
Гася с утра "сушняк" рассолом,
Хватают острый карандаш
И пишут снова "в рощах голо",
Стакан бросая в свой ягдташ.
Певцам здоровье не помеха,
В почти отсутствии его.
Две комнаты из слёз и смеха
Не разделяет ничего.
Для них дуэль и пистолеты.
Для них остроги и тюрьма.
Они никто – они поэты!
Кипит в их жилах свет и тьма.
Уральские беседы
"... московские евреи
о Мандельштаме говорят"
Д.Веденяпин
С рогатиною на медведя
Отец ходить нас научил!
Но мы не стали злее зверя,
Не тронув Осипа-еврея,
Который к нам по Каме плыл.
Сушили тельники на рее,
Кидали в топку уголёк...
Раздольно – "Любо, братцы" пели,
А в говорильнях не умели
Возвысить русский говорок.
О Пастернаке, Мандельштаме,
О Бродском, этом и другом, –
Мы вспомнить не могли без штампа.
