Разъезд задержался из-за аплодисментов. Асенкова то и дело выходила кланяться. За кулисами ее все целовали и поздравляли, так что она знай вырывалась из объятий на бесконечные вызовы. Самойловы семейством уехали немедленно после спектакля, но Варя едва ли заметила это. Он… он не уезжал. Он стоял в своей ложе и смеялся от души. Аплодировал, не жалея ладоней, и кричал вместе с братом и со всеми зрителями:
– Асенкова! Асенкова!
Варя смотрела на него и думала, что, конечно, это самая счастливая минута ее жизни. А она-то была уверена, что ничего не могло быть лучше той минуты, когда они смотрели друг другу в глаза там, за кулисами… Но нынешний вечер – чудо, просто что-то невероятное! И она вдруг остро пожалела, что нельзя умереть сейчас, сию минуту – умереть счастливой.
Может быть, она чувствовала, что то был последний миг счастья, отпущенный ей в жизни…
Прошло несколько дней, и Фортуна, ревнивая, завистливая, как все женщины, повернулась к Варе спиной. «Литературные приложения» ежедневно уверяли зрителей, что молоденькая выпускница Театрального училища Гринева будет гораздо лучше смотреться в «Параше-сибирячке», чем двадцатитрехлетняя Асенкова, которая для роли шестнадцатилетней девушки, pardon, старовата.
В театре начали появляться зрители, занимавшие сразу несколько рядов и буйно аплодировавшие Наденьке Самойловой. Но они ошикивали и освистывали каждую реплику Вари, порой не давали ей и слово молвить. Писем на квартиру Асенковых стало приходить гораздо больше, однако признания в любви и восхищенные послания терялись среди анонимок столь грязного содержания, что после них руки мыть приходилось. И все чаще появлялись письма с угрозами: Асенкова будет искалечена, изуродована. Пусть лучше сидит дома и не высовывается! Тем более что в театре ей вообще нечего делать – там и получше нее есть!
Варя от всего этого чувствовала себя хуже некуда. Утихший было кашель возобновился, а боли в груди порою становились непереносимы. Тем не менее она не отменяла спектаклей. И вот однажды вечером, когда актеры усаживались в театральную карету, подбежал какой-то офицер и бросил внутрь ее зажженную шутиху. При этом он злорадно хохотал, глядя в лицо Вари.
Шутиха пыхнула, упала в тяжелую шубу актера Петра Ивановича Григорьева… и тут же погасла. А ведь она могла не только изуродовать всех, кто был в карете, но и убить их!
Случившееся дошло до сведения шефа армии, великого князя Михаила Павловича. Он считал себя другом актрисы Асенковой и возмутился невероятно. Офицера разыскали – им оказался некто Волков, прежде безуспешно искавший Вариной благосклонности, а потом переметнувшийся в число поклонников Наденьки Самойловой.
Разумеется, у всех на языке вертелось имя если не виновницы, то прямой подстрекательницы случившегося. Однако Волков держался благородно, Наденьки и словом не упомянул, но, не умолкая, твердил о своей злобе к отвергнувшей его Варе. Даже гауптвахта не охладила его: он грозился, выйдя на свободу, похитить Асенкову и увезти бог весть куда, а потом бросить, опозоренную. Словом, он совершенно спятил. Его судили военным судом и приговорили к ссылке на Кавказ.
Правда, его судьба волновала Варю мало. Подъем, вызванный бенефисом, давно сошел на нет. Чудилось: распроклятая шутиха, хоть и не обожгла ей лица, но опалила душу дыханием злобной зависти. Варенька слегла и все реже приезжала в театр, а потом… настал день, когда она вовсе не смогла туда приехать.
Новый, 1841 год она встречала, прекрасно понимая, что он будет последним в ее жизни. Дважды она еще смогла справиться с болезнью и появилась в театре – к восторгу публики. На 14 апреля был назначен ее бенефис. И вот тут-то у нее кончились силы. Варя не смогла даже воспользоваться пособием, назначенным ей императором для поездки за границу, на лечение. Куда там ехать! Она и встать-то не могла!
В тот вечер роли Асенковой играла Надежда Самойлова.
По Петербургу пронеслась весть: Асенкова – божественная, фантастическая женщина, метеор русской сцены! – умирает. Множество людей хотели увидеть ее, однако она не принимала никого.
– Нет, они уже не узнают меня, не надо… – говорила она домашним.
И вдруг послала за той, которая ни разу не изъявила желания не то что увидеть умирающую, но хоть привет ей передать: за Наденькой Самойловой.
Надежда явилась с опаской, прижимая к лицу надушенный платочек. Все-таки чахотка заразна…
Варя приняла ее в затененной спальне: даже теперь она не могла допустить, чтобы соперница увидела ее поверженной. Мать и сестра сидели в прихожей под дверью, чувствуя себе оскорбленными: они не могли понять, зачем Варе понадобилось видеть эту особу, ставшую причиной стольких бед и, безусловно, ускорившую ее кончину. Им не было слышно ни единого слова: Варя уже не могла говорить громко.
Не миновало и десяти минут визита, как дверь распахнулась. Наденька вылетела вон, по-прежнему прижимая к лицу платочек, и ринулась из квартиры. На площадке она обернулась к испуганной Александре Егоровне. Отняла платок от лица, и стало видно, что оно залито слезами. Рыдая, судорожно всхлипывая, Наденька сдавленно выкрикнула:
– Скажите ей… никогда, ни слова… клянусь! – и кинулась вниз по ступенькам.
Ничего не понимая, Александра Егоровна вернулась к дочери.
Варя ничего не отвечала на расспросы, а потом стало уже не до них…
10 апреля актрисе Александринского театра Варваре Асенковой исполнилось двадцать четыре года. 19 апреля она умерла. В гроб ее положили в белом платье, в венке из белых роз.
– Офелия, – бессвязно бормотал Полевой, стоя над нею. – Офелия… Тебя любил я, как сорок тысяч братьев любить не могут… Плакать, драться, умирать, быть с ней в одной могиле? Да я на все готов, на все… получше брата я ее любил!
Окружающие посматривали с испугом, перешептывались: не сошел ли с ума знаменитый литератор? Но знавшие тайну его несбывшейся любви угрюмо молчали.
Хоронили актрису Асенкову на Смоленском кладбище в такой мрачный, такой дождливый день, что невольно напрашивалось тривиальное сравнение природы с печальной похоронной процессией. Варю положили рядом с могилой Николая Дюра, под кипарисом.
Полевой не отходил от гроба, пока не опустили крышку. Он плакал, не стыдясь. Впрочем, все тут плакали. И никто не обращал внимания на худенького юношу в студенческой тужурке, который тоже утирал слезы, пряча лицо. Еще один поклонник божественной Асенковой – да ведь имя им легион.
Этим юношей был Николай Некрасов – тот самый, которому еще предстояло сделаться знаменитым… Когда это произойдет, он напишет стихи «Памяти Асенковой»:
