– Блаженный Стигмата! – саркастически сказало его подсознание из тьмы. – Только один вдох отделяет тебя от смерти. Что ты будешь делать со своим жалким мгновением?
«Я проживу его, – подумал Стигмата. – А для чего еще существуют мгновения?»
Воздуха не было, он задыхался в вязкой тьме. Но вот сквозь нее пробился лучик света – многоцветного, удивительного света. Мир, сожрав себя, прошел сквозь червоточину и развернулся в новые измерения. Стигмата вытянул руку, ощутил под ладонью липкую влажную поверхность. Рука мелко задрожала. Рывок, еще один… и он выбрался из мягкого кольчатого тела.
Стигмата встал. Крупные комья слизи сползали с него, как мокрый снег по стеклу. Он покачнулся, моргая, похлопал себя по бокам, зажмурился, замер ненадолго, потом огляделся. Странная картина открылась ему. Странная и интересная. Кинув взгляд через плечо, Стигмата увидел мертвого Ферму. Тогда он отряхнул с ног своих остатки слизи и отправился в путь.
Дандарел жив
Сокровенность
Начать с того, что уже стемнело, дон Дюгон устал и продрог, а до его жилища, стоящего по другую сторону обширного поля, оставалось изрядно – лига, не меньше. К тому же его напугал мальчишка. Но сначала из растущих на обочине кустов вылез дряхлый кот. Он остановился возле Дюгона, разинул пасть, будто собирался сказать нечто важное, и тут на дороге появился преследователь.
На нем были штаны мехом наружу и жилетка. Вместо левой руки – сморщенная культяпка, левый глаз скрыт под черной повязкой, волосы грязными прядями свисают до плеч.
Дон Дюгон не успел опомниться, как юнец поднял тяжеленную булыгу, запустил ею в зверька и размозжил бедняге голову. Дюгон, с младых ногтей любивший кошек, мало что не подскочил, когда мертвое тело упало у его ног.
– Ты что творишь?! – возопил он и потряс кулаками, вознамерившись хорошенько поколотить малолетнего негодяя. А мальчишка присел, широко расставив ноги и ощерившись, свирепо выдохнул:
– Шааааа!
Это было неожиданно и дико, Дюгон даже задохнулся от негодования – мальчишка же отпрыгнул в кусты и пропал, как не бывало.
Опечаленный и раздосадованный, наш герой двинулся к дому не привычной дорогой, то есть узкой тропинкой вдоль лесной опушки, но напрямик, через поле, и путь этот вывел Дюгона к амбару, строению громоздкому, обветшалому, мрачному, которое в других обстоятельствах он всегда обходил стороной.
И надо же было такому случиться, чтобы, как раз когда Дюгон приблизился к стене, облепленной диким мхом, хляби небесные разверзлись. И так-то было темновато, а тут в мгновение ока пала ночь. Тьма водворилась кромешная, небо стало черным, и лишь быстрые вспышки молний тончайшими ветвистыми расколами прочерчивали его – а иных источников освещения более не осталось.
В этих стремительно возникающих и тут же гаснущих адовых всполохах амбар напоминал не строение, воздвигнутое человеческими руками, но замшелую, вросшую в землю каменную глыбу. С трудом открыв перекошенную дверь, мотая лысой головой и бранясь, дон Дюгон втиснулся внутрь.
Здесь было тихо. Перед доном открылся высокий сеновал, к нему приставлена была хилая лесенка. Когда, дрожа от холода, Дюгон взобрался по ней, влажный липкий воздух окутал его лицо, будто платок, вымоченный в застоявшейся воде. Поразмыслив, дон решил переждать бурю и зарылся в сено под стеной. Он замер в роскошном прелом тепле, лежа на спине так, что лишь лицо его не было скрыто, вперив взгляд в наклонную крышу. Под ней залегли глубокие тени, расчерченные узором стропил и обрешетин, коих там было великое множество. Дюгон прикрыл глаза, вспомнил о супруге своей, достойной Мари-Анне, коя, без сомнения, не ложилась спать в ожидании мужа; подумал о том, что она, верно, изрядно в эту минуту тревожится, – и заснул.
А вернее будет сказать, не заснул, но впал в полудрему, от которой очнулся вскоре. Пробуждение не сопровождалось никаким случайным жестом, глубоким вздохом или поворотом головы, тело Дюгона пребывало в неподвижности, лишь глаза его раскрылись.
Причиной же того, что они раскрылись, стал блеклый свет, проникший под Дюгоновы веки, принудивший их вначале затрепетать, а после приподняться. Свет, природа коего так и осталась для дона непостижимой, растворил тени, наполнявшие ранее неясную область над стропилами, – темно-золотистый, почти янтарный, он был подобен свежему меду, растворенному толикой теплого молока.
Озаренные им, по стропилам шли кошки.
Они двигались грациозно, мягко переступали лапками. Здесь были все масти, от черных до палевых. Завидев их, дон чуть было не вскочил, но что-то удержало его. В мерном движении зверьков присутствовало нечто завораживающее.
Лишь лоб да глаза Дюгона были видны сейчас, все остальное скрывало сено. Кошки ходили по стропилам, густой медовый свет ленивыми волнами омывал их. Ощущение сладкой жути наполнило Дюгона.
Удивительное дело – кошки перемещались вроде бы беспорядочно, но в то же время их движение подчинялось скрытому ритму. Никакого смысла в кошках, марширующих по стропилам старого амбара, дон Дюгон, хоть убей, не видел, и все же некая эманация, рябь значительности исходила от одной точки среди них. Именно это незримое средоточие резонанса, медленно смещаясь от дальней стены амбара к той, у которой возлежал дон, и придавало подобие упорядоченности, создавало таинственную ритмичность в движении зверьков. Дюгон вглядывался: ему казалось, что если он сумеет хорошенько рассмотреть, вычленить эту точку, то поймет, в чем тут суть. Источник, от коего пульсациями расходился ритм, подобно деревянной пробке на волнах, то погружался, исчезая в неупорядоченном движении кошек, то выныривал к поверхности, более явно обозначая свое присутствие среди хаоса. Глаза Дюгона заслезились от напряжения.
И вдруг он понял, в чем дело.
Странным образом кошки не встречались на пересекающихся балках, каждый раз ухитряясь проскользнуть одна перед другой… но вот, на дальнем стропиле, пара кошек сошлась. Зверьки приостановились, один ткнулся мордочкой в ухо другого, словно нашептывая что-то, после чего они разошлись. Та кошка, что будто бы получила некое послание, была черной. Дюгон вперил в нее взгляд, стараясь не упустить из виду омываемый медовыми волнами силуэт. Брюнетка преодолела извилистый путь и ткнулась в ухо еще одной кошке, передавая послание дальше. Затем все повторилось: соприкосновение двух зверьков, этот фокус тайного смысла, медленно плыл в ряби света, приближаясь к Дюгону. Тишайший шелест пушистых лапок, то делавшийся чуть громче, то почти совсем стихавший, призрачной вуалью висел над сеновалом; в такт ему, то угасая, то разгораясь, колебался медовый свет. Дон лежал недвижимо, лишь зрачки его исподволь смещались, будто незримой нитью соединенные с источником ритма. Внутренний трепет нарастал, руки Дюгона под сеном дрожали. Колебания света усилились, янтарный оттенок его поблек, свет набух подобно грозовой туче, утратив свою медовую консистенцию, сделался темно-коричневым. Вот две кошки на стропилах сошлись ближе, вот – еще ближе, а вот одна из них приблизила мордочку к уху третьей… и настал тот миг, когда средоточие ритма настигло Дюгона. Прямо над ним палевая красавица ткнулась в ухо изящной блондинки, и тишайший, нежнейший, напрочь лишенный чего-либо человеческого голос молвил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
