Так мало-помалу перед Сережей Багровым начинает расширяться мир, и он делает важное для себя открытие, что в этом мире далеко не все прекрасно. Правда, это открытие не становится для него источником нравственных терзаний. Он видит недостатки, свойственные окружающей его среде, но он никогда не пытается себя противопоставить ей, возвыситься над ней. Его отношение к действительности носит созерцательный характер. Вместе с тем Сережа Багров – очень живой, восприимчивый, легко возбудимый ребенок, способный к сильному чувству и глубокому переживанию. Но главным предметом его размышлений является не поведение окружающих людей и его собственное отношение к ним, – сфера его интересов преимущественно ограничена природой. Почти всеми своими помыслами он устремлен к ней. Она – источник его первых детских радостей и забав. По мере того, как он становится старше, углубляется и отношение его к природе. Характерно воспоминание в начале главы «Сергеевка»: «Я чувствовал тогда природу уже сильнее, чем во время поездки в Багрово; но далеко еще не так сильно, как почувствовал ее через несколько лет». «Диалектика души» героя, развитие его характера особенно заметны в том, как по-разному проявляется отношение мальчика к природе.
Изображение природы занимает в «Семейной хронике» и «Детских годах» очень важное место. Аксаков любит природу, но, как и в охотничьих своих книгах, никогда не любуется ею. Она не играет в его произведениях декоративной роли, природа – чрезвычайно активный элемент повествования. Она наставница Сережи, она влияет на формирование его души. В отношениях с ней во многом раскрываются характеры и других персонажей – например, матери мальчика, отца, Евсеича. Аксаковское искусство изображения природы Горький недаром рассматривал в ряду самых высоких художественных достижений русской литературы XIX века.
Одним из важнейших элементов художественного мастерства Аксакова является его язык. Это та сфера творчества, в которой, пожалуй, наиболее ярко проявилась самобытность аксаковского таланта.
Существеннейшая особенность языковой и стилистической манеры художественных произведений Аксакова состоит в том, что они почти совершенно свободны от «книжности», от трафаретно-литературных элементов, от внешней изысканности и обладают той простотой и безыскусственностью, той удивительной пластичностью, которая свойственна мастерскому изустному рассказу. Анненков справедливо писал о «сладостной русской речи» Аксакова. Язык Аксакова всегда сохраняет непосредственность и колоритность, гибкость и выразительность разговорной речи. Мысль в повествовании как бы выступает сама по себе, совершенно прозрачной, обнаженной и приобретает почти физическую ощутимость. Читая его произведения, заметил современный Аксакову критик, невольно думаешь, будто они написаны человеком, никогда не читавшим книг.[45]
Аксаков относился к слову со страстной взыскательностью. Он не терпел словесных орнаментов. Начиная с «Бурана», в котором, правда, еще кое-где заметна некоторая нарядность языка, Аксаков всегда тяготел к слову ясному, точному, несущему максимальную смысловую нагрузку. Очень осторожно и экономно прибегал он к архаизмам и диалектизмам, используя их лишь в качестве характерной стилевой краски. Эти слова писатель чаще всего выделяет в тексте курсивом, тем самым подчеркивая их «инородство» в общей стилевой манере языка книги. Аксаков всегда отстаивал мысль, что использование диалектных речений должно быть умеренным, крайне осмотрительным и всегда строго соответствовать той художественной задаче, которую ставит перед собой писатель. В этом отношении Аксакова, например, не удовлетворяла повесть «Постоялый двор», и он откровенно написал Тургеневу: «Я считаю совершенною ошибкою употребление слов и выражений местных, провинциальных, для понимания которых надобно иметь словарь областных наречий. Язык должен быть общепонятный, русский. Вместо мнимого придаванья колорита местности такие слова мешают общему впечатлению, по крайней мере при первом чтении». Тургенев тотчас же согласился с упреком Аксакова и заметил, что такого рода упреки делал ему еще в свое время Белинский.
Язык Аксакова отличается богатым и разнообразным словарным составом. Писатель широко использовал сокровища народной речи. Реакционная «Северная пчела» – блюстительница «светских приличий» – недаром корила автора «Семейной хроники» за «неизящный слог». По этому поводу Аксаков писал Тургеневу: «„Северная пчела“ не подозревает, до какой степени она утешила меня своей бранью. Я боялся ее похвал, как огня. Слава богу, меня ругают в такой газете, где не признают великого таланта Гоголя».
Работа над языком составляла одну из самых важных забот Аксакова-художника. Занимаясь своими «Записками ружейного охотника», Аксаков жаловался сыну Ивану, что не может найти в книге «приличного тона» и точно «назначить себе границы». Аксаков замечает далее, что эта книга есть не что иное, как «пересказ простого охотника с бессознательным поэтическим чувством, который не знает в простоте сердца, что описывает природу поэтически. Это – литератор, прикидывающийся простяком». «Прикидывающийся простяком!» Безыскусственность аксаковского языка была результатом громадного труда и искусства.
Щедро используя формы и приемы народной речи, Аксаков чутьем большого художника никогда не переступал черту, за которой простота превращается в простоватость, народность – в простонародность.
9
Закончив «Семейную хронику», Аксаков написал А. И. Панаеву: «Это последний акт моей жизни».[46]
Но он ошибся: «акт» оказался не последним. За ним последовали «Детские годы Багрова-внука», превосходная повесть «Наташа», которая и содержанием своим и особенностями стиля перекликается с двумя центральными произведениями Аксакова, большой рассказ «Собирание бабочек», примыкающий к университетским воспоминаниям писателя. В эти же годы был написан целый цикл мемуаров – «Литературные и театральные воспоминания», воспоминания о Гоголе, Щепкине, Шушерине. Творческая энергия била в Аксакове ключом. Уже тяжело больной, за четыре месяца до смерти он продиктовал замечательный «Очерк зимнего дня». Судя по найденному сорок лет назад «Отрывку из семейной хроники», написанному Аксаковым еще в конце 40-х годов и посвященному четвертому поколению Багровых-Аксаковых, можно предполагать, что писатель не был чужд мысли продолжить свою автобиографическую эпопею.
50-е годы были наиболее напряженным и творчески плодотворным периодом жизни Аксакова. В преклонном возрасте, почти совсем ослепший, он переживает необычайный подъем своих духовных сил. Его литературная деятельность приобретает огромный размах. В Аксакове усиливается интерес к различным явлениям современной общественной жизни, и это все более возбуждает его творческую энергию. Он ведет обширную переписку, в которой отражаются его напряженные раздумья о современном положении дел в России, о проблемах искусства и литературы.
Любопытным эпизодом биографии писателя в этом десятилетии является его сотрудничество в газете «Молва». Она издавалась в течение восьми с половиной месяцев 1857 года (начиная с 13 апреля) и ничего общего не имела с надеждинской «Молвой». К участию в этом новом издании был привлечен С. Т. Аксаков. Здесь были им опубликованы два «Отрывка из очерков помещичьего быта 1800 годов», представлявшие собой фрагменты из повести «Наташа». Кроме того, Аксаков напечатал в газете ряд полемических заметок и «Писем к редактору „Молвы“». Из них особенно интересно первое письмо, содержащее воспоминание о «Молве» 1832 года, о «битве за Мочалова против Каратыгина», о «полемических выходках против издателя „Телеграфа“» и т. д.
В следующем, 1858 году Аксаков принял участие в публичном выступлении группы писателей и ученых против нашумевшей в свое время грубой антисемитской выходки журнала «Иллюстрация». Под протестом, напечатанным на страницах «Русского вестника», стояли также имена Чернышевского и Шевченко.[47]
В последнее десятилетие своей жизни Аксаков окончательно сформировался как художник-реалист. В эти годы стали значительно более глубокими и зрелыми его теоретические взгляды на искусство. Самым важным завоеванием эстетической мысли Аксакова было осознание им того, что значительность произведения искусства определяется мерой правдивого отображения в нем действительности. Эта истина, которую впервые он начал постигать много лет назад, еще в ту пору, когда вел борьбу за Мочалова и Щепкина на страницах «Московского вестника», «Галатеи» и надеждинской «Молвы», стала теперь основой его эстетических взглядов. Аксаков окончательно понял, что вне жизненной правды немыслимо никакое искусство. С полной убежденностью писал он однажды: «Идеализация в художестве для меня недоступна».[48]
