– Вот, например, мне,– кротко начал Пейроль, и в его глазах, обращенных ко мне, блеснула лукавая искорка.– Вот мне они послужат для того, чтобы не быть простым деревенским каменщиком, как мой отец и брат. Я буду изучать архитектуру и, возможно, когда-нибудь стану архитектором.
Рено согласился, что в практическом плане это, конечно, так. Но тут же добавил, что поиски Грааля сильнее воздействовали на чувства человека, чем теория относительности, и что он лично больше хотел бы быть Рембо, чем Анри Пуанкаре. Я выслушала его слова без особого удовольствия. В парадоксах Рено, в его зажигательных речах, увлекавших только его самого, я без труда распознавала некоторую примитивность его, да отчасти и моего ума, но присутствие Пейроля меняло все, присутствие того самого Пейро-ля, который терпеливо, день за днем восполнял пробелы знаний нашего общественного обвинителя. Актерское самодовольство моего сына начинало меня раздражать, равно как и его презрение к мнениям противника. Но Пейроль с улыбкой пропускал слова Рено мимо ушей.
– Единственное, что, по моему мнению, еще может представлять интерес в развитии науки, так это новые мифы,– продолжал оратор, вышедший из моего чрева.– Я имею в виду современные научные мифы. Да и то корабль аргонавтов мне дороже всех искусственных спутников...
Это уж было чересчур.
– Хватит, мальчики, вы меня совсем загоняли. Вы весь день работали, я весь день работала, и к тому же сейчас безумно жарко. Чего вам еще нужно: сидим под сенью дерев, на столе великолепное заливное мясо, так давайте же наслаждаться жизнью.
– Но, мама, мы спорим! Видишь, видишь, Жюстен, она не умеет спорить.
– Согласна, не умею. Поэтому сжальтесь над несчастной непросвещенной рабыней.
Пейроль расхохотался. Я удивленно взглянула на него: ничего смешного я вроде не сказала. Неужели и он тоже выступит против меня? Сидит себе, хохочет, блестя зубами и глазами.
– Простите мой идиотский смех,– наконец проговорил он, и его провансальский акцент показался мне каким-то особенно певучим. – Рабыня? Хороша несчастная рабыня, стоит только посмотреть на вас,– вся золотая, в легком платьице, да еще держит на зубцах вилки корнишон...
И в самом деле я так и сидела с корнишоном, подцепленным на вилку.
– Ого,– сказал Рено.– Ну, если ты еще за ней ухаживать начнешь!..
И он жестом застолбил те рубежи, за которые не полагалось выходить их здоровым спорам.
И вот наступил тот день, который я называла, да еще и сейчас называю, вспоминая о нем, днем морских ежей.
Настоящая наша жизнь все-таки начиналась только в прибрежном сарайчике. Целую неделю я была занята выше головы, мои мальчики тоже, готовясь каждый к своим экзаменам, и я не принимала никакого участия в их работах, равно как и они в моих. Зато на берегу моря для нас троих наступала передышка, и там мы были постоянно вместе; на тридцать шесть часов время как бы останавливалось, и мы забывали обо всем, что не было солнцем, морем, спортом, нами, вернее, нашими загорелыми телами.
Я считала делом чести приноравливаться к мальчикам, принимать на равных участие в их играх. В этом помощницей мне стала вода. Я и сейчас еще недурно плавала, и хотя уступала в скорости сыну, зато побивала Пейроля. Стараясь не отстать от их спортивных соревнований, которые они изобретали сами, я чуточку форсировала свои силы, зато с наслаждением забывала свой возраст и свой пол. В воде мы играли в чехарду, под водой боролись. Пейроль восхищался моим дыханием, и действительно, я не утратила с молодости привычки правильно дышать в воде.
Рено решил проверить, сможет ли он и теперь, как в детстве, взобраться мне на плечи – я должна была стоять по шею в воде – и нырнуть словно с помоста. Он меня подначивал, я его подначивала, и в результате я с честью выдержала испытание и даже, хотя толчок был довольно сильный, устояла на ногах. Пейроль смотрел на меня с улыбкой, мне было приятно его удивить. Ко мне постепенно возвращалась любовь к диким играм, где присутствует дух соревнования, эксгибиционизм, хотя кончаются они обычно болью в пояснице. Особенно когда в мальчишеских забавах принимает участие женщина.
– Вот видишь, Рено, я еще не гожусь в пенсионерки.
– По-моему, ты просто потрясная! – крикнул он, хотя я была совсем рядом, потому что пловцы обычно не говорят, а кричат.
Но тут меня словно черт за язык дернул, и я добавила:
– Уверена, что я и Жюстена на плечах удержу.
Тут наши взгляды – мои и Жюстена – встретились, и я услышала его благоразумный ответ, что он предпочел бы забраться на плечи Рено. И он вскарабкался ему на плечи. После чего мы все трое, кто кролем, кто брассом, поплыли в открытое море.
– Посмотри, видно ли дно? – крикнул мой сын, обогнавший нас, и я не поняла, к кому из нас двоих он обращается.
Лучи, преломленные массой воды, нелепо искажали линии наших тел, а сама вода под нами была бутылочного цвета, не синяя, не зеленая, и даже яркий полуденный свет, казалось, добираясь до самого дна, не высветлял ее... По прямой от нас линии на глубине двух, а может быть, и пяти метров определить я не сумела – лежала прогалина светлого песка среди мшистого хаоса водорослей, и она манила к себе, прельщала взоры, до того казалась она гладкой. Рено подпрыгнул и нырнул, как дельфин.
– Мирово! – крикнул он, вынырнув на поверхность свечечкой.– Достигаешь дна, там поворачиваешься вверх головой, сильно отталкиваешься пятками от песка и выныриваешь совсем прямо, только нужно вытянуть обе руки по швам. Смотри, я снова нырну.
И нырнул. Опустив в воду лица и приставив ладони к глазам, мы следили, как он опускается, словно лот, весь в жемчужной кольчуге пузырьков, тянущихся вверх; прошла секунда, другая, и он вынырнул на поверхность, словно его выбросило из воды. Он отдышался немножко на солнышке и лег неподвижно на спину.
– Это надо уметь, предупреждаю. Сделай глубокий вдох перед спуском. А когда будешь выныривать, главное, старайся посильнее оттолкнуться от дна. Жюстен, попробуй.
Жюстен попробовал, но попытка его не сразу увенчалась успехом, когда наконец он появился на поверхности, он восторженно крикнул:
– Никогда бы не поверил, что это так здорово!
Рискнуть или нет? А рискнуть ужасно хотелось.
– Мама, не решаешься? Хочешь, я нырну с тобой? Начинаем.
– Не стоит!
Я сделала глубокий вдох, но с первой попытки тоже не достигла дна. И всплыла наверх, помогая себе ногами. Очевидно, было много глубже, чем мне сначала показалось. При второй попытке я коснулась руками дна, сделала кульбит, дважды с силой ударила ногами о песок, и вдруг произошло что-то ужасное – сумасшедшая, острая боль. Я инстинктивно вскрикнула и наглоталась воды.
