6) Всякое философское произведение есть философское (а далеко не все в философском произведении относится к философскому делу), поскольку заключает в себе мысль в состоянии рождения, вместе с ее рождением, более того – обращенную к своему рождению, даже обращенную в свое рождение. Причем, какую бы историю развития мысли ни охватывала система (как, например, гегелевская), философ доводит ее до конца, т. е. до проблемы первого или абсолютного начала. Этой формой, этим характером философской мысли определяется ее возможное содержание: она содержит в себе саму себя. Порою поэтому приходится долго развинчивать и реконструировать произведение философа, чтобы открыть в нем философское произведение.
Ярчайший пример «Этика» Спинозы.
7) Всякое философское произведение есть философское, поскольку оно одновременно является и произведением (рожденным мыслящим существом), и, так сказать, родовспомогательным устройством, помогающим нам, сегодняшним юнцам и юницам, зачать и родить им в подол своего детеныша. Собственно, это и есть единственно отвечающее назначению философского произведения его восприятие. «В известном смысле можно философию изучать и не быть способным философствовать, – говорил И. Кант. – Следовательно, кто хочет стать философом в собственном смысле, тот должен научиться свободному, а не одному лишь подражательному и, так сказать, механическому применению своего разума (…). Вообще нельзя назвать философом того, кто не может философствовать.
Философствовать же можно научиться лишь благодаря упражнениям и самостоятельному применению разума (…). Кто хочет научиться философствовать, тот все системы философии должен рассматривать лишь как историю применения разума и как объект для упражнения своего философского таланта».
Философское произведение тем более вызывает нас к рождению своего, что, если присмотреться, построено по схеме «Теэтета»: открывает вопрос и обращает его к нам, взывая к нам, призывая к делу, почти что привлекая к ответу.
8) Образ повитухи намекает не только на то, как действует философия, не только на то, что ее занимает, но наводит на мысль и о прагматическом смысле философского дела: зачем оно нужно. Философия, видно, призвана помогать каким-то трудным родам. Ведь человеческий мир и правда всегда чреват возможностями, он – историчен. Он стенает и мучается, помимо всего прочего, и потому, что что-то в нем, тычась в потемках, готово выйти на свет. Вот философ и допускает скрытые возможности того мира, который имеет место и занимает наше время, к возможному бытию – бытию в мысли, которая места не занимает и нуждается в свободном времени; допускает и испытывает на допустимость и могущесть быть. Дело хотя и предельно отвлеченное, однако и предельно опасное, как мы имели случай убедиться на практике.
4.4. Диалектическое искусство
А. Благо Сократа
Вернемся, однако, к платоновскому Сократу и рассмотрим описываемое им искусство философии еще с одной, не менее удивительной стороны.
«Величайшее благо (μέγιστον άγαθόν) для человека, – говорит Сократ в „Апологии”, будучи уже признан виновным и всем своим поведением „помогая” афинянам вынести ему смертный приговор, – величайшее благо (а мы помним, что идея блага у Платона – это идея идей. – А. А.) для человека – это каждодневно беседовать (τούς λόγους ποιεΐσθαι) о добродетели и обо всем прочем, о чем я с вами беседую (διαλεγομένου), испытывая и себя, и других, а без такого испытания и жизнь не в жизнь для человека…» (Apol. 38 а. Пер. М.С. Соловьева). Более того! Еще в оправдательной речи, объясняя согражданам смысл своего особого дела – философствования, – дела странного и подозрительного на взгляд всех, трудолюбиво, благочестиво и потому, надо полагать, благополучно живущих каждодневной жизнью города, Сократ имеет дерзость заявить: «Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу» (ibid. 39 а). Что же выходит? Философствование, по Сократу, далеко не только его собственное – частного человека (ср.: ibid. 32а) – увлечение, право на которое он отстаивает перед судом. Нет, это, видите ли, высшее благо человека вообще, истинное благо государства и даже истинное богослужение, т. е. благо-честие. Первая и главная нужда человека, без удовлетворения которой жизнь – частная, государственная, высшая – не в жизнь для него. Что же это такое? – Каждодневные беседы о благе. Беседы! – То есть, говоря без обиняков, величайшее благо, по Сократу, не в том, чтобы быть добродетельным (пусть и уразумев, что значит быть добродетельным, в результате тщательных размышлений), не в том, чтобы жить в благоустроенном государстве (пусть законы этого государства и выяснены долгими трудами глубокомысленных политологов), не в том, чтобы почитать бога в культовом богослужении (пусть это почитание и просветлено вдумчивыми богословами), а единственно только в том, чтобы беседовать, каждодневно, снова и снова беседовать о добродетели, благоустройстве, благочестии. О воспитании, здоровье, красоте. О бытии. О мышлении, знании, истине. О самой беседе…
Философия твоя, Сократ, – пустая болтовня, простительная мальчишкам, но для зрелого мужа смешное и постыдное ребячество, заслуживающее кнута, скажет знаток жизни, вроде Калликла, весьма живописного персонажа из диалога «Горгий» (Gorg. 484 с – 486 d).
Философия должна, в конце концов, привести к ясной, однозначной и общезначимой истине, которой можно было бы руководствоваться в жизни, а не мудрить попусту, не играть в бисер, не пудрить мозги мелочными придирками и софизмами, каждый раз снова ставя под вопрос то, что «выработано человечеством», скажет ортодокс (тот, кто мнит себя обладателем правильного мнения). Верная философия должна иметь силу воплотиться в жизнь, быть практической (а не профессорской) философией. Сам Платон ведь прослыл такого рода оппонентом собственного Сократа. Разве он не строил в уме идеальное государство, не устанавливал для него законы? Разве он не поехал в Сиракузы, к тирану Дионисию, потому что хотел осуществить продуманное им на деле (Epist. VII 328 с)? «Мне, – откровенно пишет он, – было очень стыдно перед самим собой, как бы не оказалось, что я способен лишь на слова, а сам добровольно не взялся бы ни за какое дело» (ibid. Пер. С.П. Кондратьева).
Primo vivere, deinde philosophari – прежде жить, потом философствовать, – скажут иные философы жизни. Отдайтесь самой жизни, она умнее нас с вами, не впутывайте своей рациональной глупости в бессмертную суть вещей. Философия может быть только «приправой к жизни» (Б. Пастернак).
И многие еще пожмут плечами, потому что, в самом деле, можно, конечно, и побеседовать, и поразмышлять, для того чтобы потом… но беседовать ради самой беседы (благо ведь само-цельно), думать, чтобы думать?! А ведь если сократическая беседа, как утверждает Сократ, само высшее благо, то не только она ведется ради себя, но и все дела в мире ведутся – ради нее что ли? Мир, государство, воспитание, частная жизнь должны быть устроены так, чтобы я имел место и время каждодневно вести свои беседы. Вот ведь на что претендует Сократ, ни больше, ни меньше.
В. Благо Платона
Впрочем, может быть, это только гипербола сократизирующего Платона, а Платон-платоник иначе, бытийнее понимает свою ή τού άγαθοΰ Ιδέα – идею блага, это потустороннее солнце, которое питает и освещает умным светом все сущее (RP. 509 b)? Как же, по Платону, мы можем подойти к тому умному месту (έν τφ νοητω τόπω – ibid. 508 с), где эта всеустрояющая и всеосмысляющая идея обитает? Τἢ τού διαλέγεσθαι δυνάμει, – отвечает Платон (ibid. 511 b, ср.: 533 а, Phileb. 57 с). «С помощью диалектической способности», – переводит А. Н. Егунов и многие другие. Что это за способность? Διαλέγεσθαι – инфинитив глагола διαλέγομαι: разговаривать, беседовать. Формой медиального залога и выражается именно разговор, беседа с собеседниками или даже с самим собой в отличие, скажем, от речи, что-нибудь излагающей, доказывающей, утверждающей, проповедующей. Ho ведь это именно то слово, которое, как мы видели, использует Сократ, говоря о своих беседах. Что, если перевести эти слова Платона так: «силою, способностью, умением беседовать»? Умением продолжить разговаривать – спрашивать и отвечать – там, где все другие «так называемые искусства <и науки>» (ibid. 511 с; 533 с), а также, добавим, учения, универсальные теории, онтологии, агатологии, софиологии свои разговоры кончают, установив исходные положения (первоначала, определяющие область и метод их специальных занятий, или даже всеобщие принципы и метафизические основания). Для «диалектика» эти основоположения только предположения. Он умеет вернуть утверждения знания (мнение, правильное мнение, правильное мнение с обоснованием, правильное мнение с обоснованием первыми началами), вернуть их в речь размышления, в разговор, где всякий тезис гипотетичен, отвечает на чей-то вопрос и допускает дальнейшие вопросы. Силою диалектики в сократо-платоновском смысле, т.е. силою, втягивающей утверждения в беседу, в вопросо-ответный разговор, мы продолжаем думать даже там – и прежде всего там, – где речь идет о последних (или первых) началах и основах, там, иными словами, где для мысли вроде бы уже нет никаких положенных опор (принятых аксиом, заранее данных определений, созерцаемых – пусть мысленно – образов, установленных знаний, начал и основ). Мы, в самом деле, выходим по ту сторону (έπέκεινα) знаний и умений в «умное место», которому уже ничто не предположено, выходим из мира разрешенного в нечто, мир разрешающее. Словом, продолжаем решать, размышлять, спрашивать и отвечать. А «того, кто умеет ставить вопросы и давать ответы, мы называем диалектиком» (Krat. 390 с. Пер. Т.В. Васильевой. Ср.: Gorg. 461 е, Charm. 166 d, Prot. 338 d, Ale. I 106 b).
