class="p1">Вот что тем временем происходило на Николаевской улице в Одессе, в особняке, где поместилась контора банкиров Альфреда и Александра Тработти.
Утром к этому особняку подкатила четверка лошадей, и из пыльной коляски вылез рыжий, огромный, сзади похожий на медведя, помещик Панкеев. Тяжело ступая, он поднялся на второй этаж, прошел в кабинет банкиров, и тотчас тяжелая дубовая с резьбой дверь закрылась.
Братья Тработти — финансовые дельцы, экспортеры. Но в это утро они вели с Панкеевым разговор не о железнодорожных акциях, не о партии хлеба, сала или шерсти. Предметом торга была Каховка, принадлежавшая Панкееву.
Панкеев купил ее у губернского предводителя дворянства Куликовского. Откупил с землей, домами, складами, лавками, лесными пристанями, лесопилками.
Владение Каховкой приносило большой доход. Но теперь Панкеев затеял новое дело, нуждался в крупных средствах и приехал к Тработти.
Старший Тработти, лысый маленький человечек с желтым лицом, заливался дробным смехом:
— Матвей Осипович, друг любезный, кто же вам заплатит за Каховку такие деньги? На железной дороге она, что ли? Глушь!
— Глушь! — наступал Панкеев на маленькую фигурку Тработти. — Хороша глушь! Семьдесят тысяч годового дохода! — При этих словах он вытащил из бокового кармана какую-то бумагу, придвинул к себе счеты и пальцем, унизанным перстнями, со звоном отщелкивал: — Сдача домов, лавок, складов — двадцать тысяч в год, — раз... Теперь прошу — арендная плата за землю под постройки, дворы — двадцать тысяч, — два. Продажа мест на ярмарке, сборы с возов... Тысяч сколько это будет? А вот еще мелочишка — по три копейки с каждой подводы, что проезжает через местечко... Гроши? Да? Из грошей тысячи набегают.
Короткие и толстые, густо поросшие рыжими волосами, пальцы Панкеева забегали по бумажке.
— Вот вам и сумма, Альфред Ильич.
Тработти налил себе стакан воды и, быстро отпивая маленькими глотками, произнес:
— Да-с, подумать надо!
Банкирский дом Тработти покупал у помещика Панкеева местечко Каховку.
А в Каховке пыльный туман, весь день висевший, начал рассеиваться. Медленно, не торопясь, закатывался раскаленный багровый солнечный шар. Вечерело. Запылали костры на берегу, и над огромным батрацким лагерем поплыла грустная песня:
Та заболiло тiло, чумацькее бiле,
грудь, головонька.
Та нiхто по тому тiлу, чумацькому бiлу,
нiхто не заплаче...
Седой, лохматый, заросший, с глубоко запавшими глазами лежит Сикач у шалаша и о чем-то думает.
О чем?
Может быть, о судьбе своих двенадцати детей. Все они теперь в батраках. Хорошо тому живется, чья доля не спит. А его?.. Доброй минуты не припомнишь. Видит он себя таким мальчиком, как Федя. Полдень. Степь. Понурив головы, бредут волы. Отец и мать идут рядом с возом, на котором лежит весь их убогий скарб. А позади еще несколько возов. Помещик за собаку выменял семь семейств. Далекий, тяжелый путь из Полтавщины в Таврию.
Крепостной, а потом батрак — вот и вся жизнь. Евстигней Сикач вздыхает. Этот тяжкий вздох слышит сосед-полтавчанин, еще не старый человек в рваной рубахе, со шрамом на лице. Думая, что Сикач сокрушается по поводу неудач на ярмарке, он успокаивает:
— Даст бог, завтра наймемся.
К ним подсаживаются несколько человек. Федя прислушивается. Все говорят о найме.
— От прошлой троицы до самого покрова с поля не сходил, — говорит полтавчанин, — спины не разгибал. А получил? Известно — синенькую. Пока домой дошел, всю ее исхарчевал.
— А нанимался где? — допытывается кто-то из орловцев — новичок на ярмарке.
— Да вон на том берегу, — не поднимая глаз, полтавчанин показывал в сторону Берислава.
— У Трубецкого? — заговорили сразу несколько человек. — Да, там нахарчуешься — мужику хлеба из отрубей, собаке — мясо.
— Можно и винограду... Много его там.
— Винограду? — горько улыбнулся человек, сидевший на пороге куреня.
— Собирал я его, — отозвался полтавчанин, — наденут тебе намордник, как собаке.
— Это чего? — полюбопытствовал орловец.
— Лицо завяжут, чтобы виноградинки не съел, и собирай. А если что — управляющий угостит тебя кулаком или нагайкой. А нагайка у него — не дай ты боже! — Он замолчал, вспомнил что-то и провел рукой по щеке.
Дремота одолевала Федю. Только заснув, он попал на виноградник Трубецкого. Кто-то туго до боли натягивал на его лицо намордник...
Разговор у куреня продолжался. Тяжкая доля не давала спать ни Евстигнею Сикачу, ни его соседям. И они говорили о ней и, не видя в жизни ни просвета, ни огонька, кляли свою судьбу.
Но в темноте ночи, царившей вокруг, уже вспыхивали искры, которым суждено было зажечь большое пламя. Уже в этих каховских местах были люди, которые знали, что есть на свете Ленин и ленинская правда.
6
Вот письмо, напечатанное в сорок седьмом номере ленинской «Искры»:
«Из деревни Козачье,
Херсонской губернии,
Имение князя Трубецкого.
Имение огромное — 33 тысячи десятин земли. Наем рабочих производится посрочно от троицы до покрова и на год. В первом случае мужчины получают за весь рабочий период 45—50 рублей, женщины 30—35 рублей; нанимающиеся на год мужчины 65—70 рублей, женщины 50—55 рублей. Рабочих часов в сутки 21, с получасовым перерывом на завтрак и одним часом — на обед.
Кормят рабочих безобразно — хлеб ржаной с отрубями. О горячей пище и говорить невозможно. Это какая-то отвратительная мешанина. Трудно представить всю возмутительность господствующих здесь порядков. Во время сбора винограда рабочим надевают намордники из редкой парусины, приделанные к деревянным планочкам. Планочки сделаны по выкату затылка и привязываются одна к другой веревочкой. Когда захочешь пить, подходишь к приказчику, тот развязывает завязки, а затем, когда рабочий напился, завязывает вновь.
Управляющий Шмидт издевается над рабочими. Перетянет нагайкой, даст пощечину за что ему вздумается. Наезжие рабочие не выдерживают срока и уходят. И заработанная плата пропадает. А если кто-либо из них попробует требовать расчет, ему грозят полицией. «Ты еще в тюрьме сидеть будешь. Ты мне народ бунтуешь!»
И рабочий уходит.
У рабочих, которые снимают у князя землю, если они бросают работу, отнимают землю, и живи тогда как знаешь. За десятину земли князю платят 13—14 рублей.
