и о песках.
А уездные земские деятели, сначала посмеивавшиеся над чудаком, вскоре стали отмахиваться от него, как от назойливой мухи.
В восьмидесятых годах пески разбушевались с необычайной силой. Тогда Днепровское земство предложило правительству такой проект закрепления песков: помещичье землевладение сохранить, а крестьян с песков выселить.
Заволновались села. Не было меры горю и конца слезам. Ни в одной хате не могли спокойно спать. Слухи о выселении то разносились, то снова замолкали.
Старик агроном понимал: выселение принесет крестьянам, едва обжившим новые места, полное разорение; ведь никакой помощи переселенцам от правительства не будет. А степь — случись это переселение — совсем превратится в пустыню. И он, крестьянский сын, бросал в лицо земским деятелям, встречавшим его намешками, гневные слова: «Вы хотите погубить десятки тысяч крестьянских семейств. Нужно не мужиков выселять, а насаждать в песках лес и сад».
...Старика агронома выгнали из земской управы. Но он не сдавался.
В песках за Каховкой у него был клочок земли. Он садовым способом, в ямки, высаживал деревца. И кто знает, не образ ли ссыльного Шевченко, посадившего первое дерево на песчаном и пустынном мангышлакском берегу Каспийского моря, стоял перед старым агрономом, когда он задумал свой уголок возрожденных песков. Он хотел доказать, что в песках возможна жизнь. Старик купил лошадь и в бочке возил воду для полива, полагая, что стоит дать деревцам немного воды — и они справятся с песками. Когда деревца принялись, во всей Таврии не было человека счастливее его. Но дальше начались беды.
На второй год суховеи, бури обнажили деревца. Иссушили корни. Молодые березки, дубки, ивы умерли. В живых осталось несколько сосен. Старик лопаткой разгребал песчаные заносы. И чтобы защитить свои посадки от песков, он обнес их заборчиком. Посадки перезимовали. Но весной пески засыпали их толстым слоем и засекли.
Старик стоял один среди песчаного моря. Горькие слезы растекались по глубоким морщинам.
Тем временем по Кинбурнской косе пробирался одинокий путник. Было ему лет за сорок, но окладистая борода и суровые резкие черты делали его лицо старым.
На косе царила мертвая тишь — глаза путника видели только безжизненное однообразие песков. Ни кустика, ни деревца.
Судьба этих песков давно волновала профессора лесного института Павла Андреевича Костычева. Он двигался в сторону Каховки.
На Алешковской дороге Павла Андреевича застигла буря. Был ясный весенний полдень, и вдруг яростно загрохотал восточный ветер, едва не сбивший путника с ног. Запахло гарью, дымом. Вихрь закружил, поднял до самого неба тучи песка, и они закрыли солнце. Сразу стало темно, как в поздний вечер. Густая туча заволокла небо, посыпал соленый пыльный дождь. К счастью, неподалеку оказалось поселение, и Костычев успел укрыться в хате. Хозяин ее, вдовий человек, переселенец, обрадовался пришельцу. Даже на него, привыкшего к одиночеству, завывание бури нагоняло тоску.
Пески наступали на деревушку. Они стучали в окна, стены. По всей деревне метался скот. За сутки занесло дворы, замело улицы. Все дороги на много верст вокруг стали непроезжими. Хату бобыля-переселенца, стоявшую на отшибе, будто отрезало от всего мира.
Пережидая бурю, Костычев лежал на соломе, в углу хаты, и думал о песках, что, не унимаясь, бушевали вторые сутки.
На косе ученый обнаружил остатки пней и еще кое-где заметил следы давней растительности. Воображение нарисовало заросли высокоствольных дубов и сосновые массивы.
Гилея — страна лесов в низовьях Днепра, описанная древним историком Геродотом, не была выдумкой. Но и во времена не столь давние, как пятый век до нашей эры, здесь еще шумели деревья.
Теперь, прислушиваясь, как за окном шумит песчаный вихрь, Павел Андреевич мысленно собирал воедино все слышанное от местных стариков. Не только их деды, но и отцы в молодости видели здесь цветение трав, чудесные луга, обширные сенокосы, даже зеленеющее дерево не было здесь диковинкой. Давние пожары уничтожили леса. Остатки их вырубили помещики — лесогубители. Степные магнаты превратили травянистую степь в бесплодные сыпуны, в кучугуры, громоздившиеся словно памятники помещичьего варварства.
«И все это произошло на глазах двух-трех крестьянских поколений», — отвечал ученый своим мыслям.
Буря не утихала. Хата будто гнулась под ударами ветра. Новые порывы ветра грозили сорвать камышовую крышу.
— Ишь разошелся, окаянный, — сердито произнес хозяин.
— Наделает он бед, — согласился Костычев.
Каждый год пески продвигались на несколько верст и засыпали тысячи десятин.
Павел Андреевич спросил у хозяина, что говорят мужики о выселении с песков. Хозяин насторожился. Недоверчивым взглядом посмотрел на незнакомца и, словно убедившись, что перед ним не враг, а сочувствующий человек, сказал:
— Пусть лучше в могилу переселяют.
Горечь этих слов взволновала Костычева. Ученый-почвовед был сыном землепашца, родом из крепостных. Проект выселения крестьян возмущал его.
— Нашли способ остановить пески, — Костычев в сердцах махнул рукой, словно отгоняя от себя лица продажных земских краснобаев, на которых они здесь, в Днепровском уезде, достаточно насмотрелся.
Ощущение собственного бессилия уже давно так не мучило сознание ученого, как в эти часы, когда он лежал в хате, вокруг которой метались пески.
Хозяин тяжело стонал во сне. Костычев не спал. Он лежал с открытыми глазами и думал: «Где же выход?» Он давно пришел к мысли, что облесение и орошение может остановить наступление алешковских песков.
Утром Павел Андреевич стал выбираться из деревушки. Выйдя на дорогу, он не узнал ее. Она казалась покрытой толстым серым саваном. После черной бури и села, и поля, и дороги оставляли тяжелое впечатление... Но когда на второй день ученый подъезжал к деревне Копани, лежавшей по соседству с алешковскими песками, и еще издалека увидел молодые сады, он обрадовался, как юноша.
В Копанях сохранилось немало преданий о том, как здесь появились сады и почему деревня называется Копани. В каждой копанской хате эти рассказы связывались с историей своего крестьянского рода.
Среди многих тысяч крестьян, переселенных в Нижнеднепровье, был и крепостной Микола Крайнов. После реформы 1861 года он получил жалкий надел и год за годом пробовал собрать урожай на «песочках». Лето, когда удавалось получить «сам-три», считалось хорошим, но чаще всего пропадал и «сам-один».
Каждую весну и каждую осень возникал проклятый вопрос — как, чем обсеяться? А второй вопрос возникал каждый день: где взять воду? До ближнего колодца десять верст, а от надела — двадцать. Отправляясь на поле, брали с собой воду,
