— А далибуг, пане, я сам видел, как он бросился в воду, — послышался, вместе с конским топотом и собачьим лаем, сиплый голос.
— Галганы, пся крев! Далеко не могли уйти, — отвечал другой голос.
— А, пся вяра! Рыбу и огурки ели — вот и следы...
Погоня подскакала к самой воде. Собаки, обнюхивая землю и рыбью шелуху с костями, заливались звонким лаем и выли. Они чувствовали, что добыча тут, но не видали ее.
— Пиль! Пиль! Шукай, Ментор, шукай! — понуждали собак.
— Они тут, лови их, псю крев, лови, Огар!
Собаки бросились в камыши, в кусты, лезли в воду, лаяли на иву. Ментор, чуя добычу и угадывая даже, где она, кружился по воде, захлебывался, фыркал. Но он не умел нырять. Некоторые собаки переплывали через речку, обнюхивали противоположный берег, но находя, что следы там исчезали, возвращались назад.
— Они тут — им некуда было уйти.
— Проклятые хамы в воде сидят: они это умеют делать.
— Что хамам делается! Они, как выхухоль, и в воде могут жить.
— А не ускакали ли они, пане, на лошадях? Я видел, как они понеслись по степи.
— То одни кони, без людей: я сам видел.
— Все ж надо, пане, поймать княжеских коней: его мосць князь очень дорожит ими.
— Знаю! Вон сколько перепорол за них нашего брата шляхтича!
— Коней и пан Сондач с своими жолнерами поймает.
Если бы преследующие наших беглецов внимательно смотрели на воду, они увидели бы в одном месте, как там дрожала и ходуном ходила по воде сухая камышинка, стоявшая торчмя, как она нагибалась, снова вставала, как выходили из воды пузыри... Они видели бы, как камышинка выскочила из воды, покружилась на месте и тихо-тихо поплыла вниз.
— Нет, это черти, а не люди — именно, в воду канули!
— Да они, пане, потонули наверное.
— Нельзя же не захлебнуться: столько времени под водою!
— Этих проклятых схизматиков ни огонь, ни вода не берет!
— А! Вон одного коня поймали — ведут...
— Как он бьется!.. Точно бешеный, далибуг, бешеный...
В это время в воде, в том месте, где недавно выскочила сухая камышинка, что-то забарахталось, зашлепало водой...
Показалась рука, голова... Собаки залаяли и кинулись в воду.
— Видал, пан? Там что-то из воды показалось...
— Рука... голова... волосы...
— Где пан видел?
— Вон там, где Огар ищет.
Но там ничего опять не видно было: руки и волосы исчезли под водой... Собака вертелась на том месте и выла.
— Надо, пане, поискать там.
— Разденься, Яцек, пощупай там саблей.
Один жолнер разделся и побрел в воду, держа перед собой саблю. Вдруг он споткнулся на что-то и в испуге бросился назад...
— Езус, Мария, там что-то лежит мягкое...
— Ну, тащи из воды — увидим.
— Как же, пане?.. Оно... может, оно...
— Тащи, собачий сын, а то палашом покормлю!
Яцек, бормоча молитву, побрел снова, нагнулся, нащупал что-то и потащил. Скоро из воды показалась штанина синих шаровар, сапог...
— Тащи, Яцек, тащи!
Показались руки, бледное лицо с закрытыми глазами... Это был Федор Безридный. Собаки обнюхивали его и выли. Все приблизились к утопленнику, который лежал на берегу головой к воде, разметавши руки.
— А! Это друкарь из княжеской друкарни... Утонул, бедный хам!..
— Не бегай... Туда схизматику и дорога...
VIII
Уверившись, что «схизматики» потонули, чем сами себя достойно наказали, и бросивши безжизненное тело Федора Безридного на потраву зверю и птице, отряд городовых казаков, предводительствуемый легковерными панками, отправился в другую сторону разыскивать беглых хлопов, а главное, чтобы поймать панских коней, за которых так досталось благородным спинам дворовой шляхты.
Когда отряд скрылся из вида, камыш в одном месте зашевелился и из воды показался сначала красный, весь намокший верх казацкой шапки, а затем и усатое лицо запорожца. Сечевик, оглядевшись кругом и не видя своих преследователей, характерно свистнул, выражая этим свистом и удивление, и презрение.
— Фью, фью-фью! Удрали, крутивусы!..
Увидав на берегу бедного друкаря, он быстро выполз из воды, таща за собою мокрую тяжелую переметную суму и длинное ратище копья.
— Хлопцы! Хлопцы! Будет вам воду пить! — окликнул товарищей.
В разных местах показались из воды головы — лица бледные, посиневшие. Запорожец бросился к друкарю и начал его сильно трясти, приподняв с земли.
— Захлебнулся хлопец, да, может, очнется...
И Грицко, и Юхим вышли из воды. Они дрожали всем телом.
— Утонул? — спрашивали они с боязнью.
— Как он сюда попал?
— Полно распытывать! Берите за ноги — потрясем его!
Друкаря начали трясти. Мало-помалу посиневшее лицо начало принимать более живой цвет.
— Трясите, хорошенько трясите! Он немножко теплый.
Вскоре у утопленника хлынула вода ртом и носом.
— Будет! Оживает.
Его положили на траву. Несчастный открыл глаза.
— Холодно! — было его первым словом.
— Добре! Зараз будет тепло.
— Запорожец метнулся к суме, достал оттуда баклажок с водкой и серебряный корячок.
— Оковитонько! Матушка родная! Вызволяй!
— Он наполнил корячок и поднес его друкарю, став на колени.
— Посадите его, хлопцы, поднимите!
Друкаря приподняли. Зубы его стучали, как в лихорадке. Запорожец приставил корячок к его посиневшим губам.
— Пей, хлопче, пей разом до дна.
Друкарь с трудом выпил, закашлялся. Лицо его стало оживать, краска заиграла на щеках.
— Добре, друкарю, зараз встанешь! — успокаивал его запорожец.
Он налил себе и опрокинул под мокрые усы. Налил товарищам, и те опрокинули.
— Добре!.. Выпьем, братцы, по другой! Вонзимо копие в душу!
Вонзили еще по разу — и все ожили. Друкарь сидел на траве и глядел кругом посоловевшими глазами: он, по-видимому, не помнил ничего, что с ним было.
— Как это ты, друкарю, вылез из воды? — спросил запорожец.
— Не знаю, — отвечал тот, качая головой.
— Должно быть, воды перепил, — заметил Грицко, — и я, матери ей лихо, много пил и чуть не лопнул... Еще спасибо, что тарани шибко наелся, так и в воде пить хотелось.
— А меня чортов рак за ухо ущипнул, я чуть не крикнул, — пояснил Юхим.
Запорожец по привычке полез было в карман, вытащил оттуда кисет и трубку, чтоб после долгого сиденья под водою и после двух чарок водки затянуться, да увидав, что и с кисета вода течет, и в трубке вода, и трут мокрый, и сам он весь мокрый, как мышь, — так и ухватил себя за чуб.
— А, стонадцать коп чертей с горохом! О, чтоб вас, чертовых крутивусов, черти редькою по пятницам били! Чтоб ваши матери ежей родили против шерсти! Чтоб вам подавиться дохлою мерзлою собакою, чтоб она у вас в поганом брюхе и таяла, и лаяла!
Выругавшись вдоволь и облегчив этим хоть немножко казацкую душу, он тотчас же сорвал несколько широких листов лопуха, разложил их на солнце, высыпал на них подмоченный тютюн, вздел на сухой сук орешника кусок мокрого трута, потом повесил на кусты мокрую же шапку, снял сапоги, штаны, сорочку, все это развесил на солнце и остался в таком виде, в каком поп отец Данило вынул его когда-то из купели.
— Раздевайтесь, хлопцы! — скомандовал он. — Теперь и так тепло.
Товарищи последовали его примеру. Друкарь после водки смотрел совсем молодцом. Из переметной сумы вынули намокший хлеб, вяленую, тоже намокшую, рыбу и стали все это сушить на солнце, которое не ленилось исполнять возложенные на него казаками обязанности: оно пекло так, как только оно в состоянии печь в степях Южной России. Молодые беглецы, допекаемые жаром и чтобы сократить время, стали купаться в той самой речке, в которой они недавно прятались от погони. Теперь, наученные недавним опытом, они выдумали очень полезную для их целей игру, которую и назвали «очеретянкою». Игра состояла в том, что, вырезав себе опять такие камышинки, с помощью которых им удалось спастись от преследователей, они по жребию прятались в воде; тот, кому выпадал жребий «ховаться», брал камышинку в рот и нырял с нею в воду, а товарищи должны были следить за ним на поверхности реки и замечать, где покажется из-под воды кончик камышинки.
Солнце между тем делало свое дело. Развешенное платье беглецов было им достаточно высушено, тютюн подсох также порядочно, труту возвратилась его воспламенительная способность, и запорожец, одевшись молодцом, распустив свои широкие, как запорожская воля, шаровары и закурив люльку, казался совсем счастливым.
— Ну, хлопцы, теперь в дорогу, в ходку! — сказал он, поглядывая на солнце.
— Солнышко еще высоко, до вечера не мало степи пройдем, а вечером отпочинем час-другой да вновь в ходку на всю ночь.
Отойдя от места стоянки небольшое пространство, запорожец взошел на ближайший курган, осмотрел степь своими зоркими привычными глазами на несколько верст кругом и, убедившись, что степь свободна от польских разведчиков, велел рушать дальше. Степь становилась все пустыннее и казалась необозримее и диче. Они перерезали знаменитый Черный шлях, которым не решались идти из опасения встретиться с польскими гонцами, часто ездившими в Крым, либо с купеческими караванами, конвоируемыми вооруженною стражею. Наши беглецы шли по правую сторону Черного шляха, местами, по-видимому, очень хорошо знакомыми запорожцу.
