В комнате вновь повисло молчание, нарушаемое лишь проникающим через открытую форточку заоконным шумовым фоном. Лев Михайлович даже своим натренированным аналитическим умом не мог мгновенно, также как он «щелкал» математические задачи, объять, осознать высказывания отца.
– А ты Лева, в своей научной деятельности не делаешь ничего, что может вот также ударить бумерангом?… Тебя не обвинят, как сейчас уже заочно обвиняют и Эйнштейна и Оппенгеймера, обвиняют их прежде всего как евреев, как врагов человечества, создавших оружия, которое грозит гибелью всей планете? Обрати внимание, Курчатова за те же деяния, почему-то не обвиняют, вернее его оправдывают, де он бомбу был вынужден сделать, в ответ, опять же на то, что сделал Оппенгеймер.
– Я?… Лев Михайлович явно растерялся. – А что я могу такого сделать, чтобы меня проклинали, и потом, например от этого плохо станет моим детям, или даже всем евреям?
– Ну, как же, ты же как-никак, работаешь в оборонном НИИ, имеешь такую квартиру, кушаешь спецпаек… За так все это не дают, я то знаю, – пояснил свой вопрос Михаил Израилевич.
– Нет, отец… У нас разрабатывают чисто оборонительное оружие. А что касается вопросов уничтожения человечества, то я к этому не имею ни какого отношения. По этому поводу пусть совесть болит у тех, кто разрабатывает ядерные боеприпасы и средства их доставки. А наш институт тут никаким боком. Может потому и сидим тут в Сибири, а не в Москве, – уже со вздохом пояснил ситуацию Лев Михайлович.
– Ну дай-то… Хотя, знаешь, иной раз вроде бы и не виноват, и все делаешь как лучше, а получается, как я уже говорил… бумерангом. Вон, тот же Маркс, когда разрабатывал свои социальные и экономические теории, вряд ли думал, что через много лет после его смерти, его учение взорвет мир и в том огне наряду со всеми сгорят и многие миллионы его соплеменников. А ведь тоже сидел в кабинете, и хотел как лучше, творил… Потому, будь осторожен сынок, не допусти какой-нибудь ошибки. Хоть, как ты говоришь, и оборонительное твое оружие, а все же оружие и создается, как ни крути для убийства.
– Папа, в американских НИИ, или как их там именуют, я уверен, тоже полно евреев, и они так же разрабатывают всякие виды высокотехнологичного оружия… Риск, конечно, всегда существует, но благодаря нашим параллельным усилиям мы поддерживаем паритет сил между Западом и Востоком, что в конце концов и обеспечивает невозможность ядерной войны, ибо развязать ее все равно что совершить самоубийство, – на этот раз уверенно и безапелляционно заявил Лев Михайлович.
– Так-то оно так… но вспомни гордецов, или авантюристов всех мастей, а то и обыкновенных дураков. Иногда они добиваются неограниченной власти. И тогда не такие как ты, а они будут принимать решение, как и против кого применять оружие, которое вы создаете…
10
В один из тех же ненастных апрельских дней, когда уже стало ясно, что институт находится на завершающей стадии выполнения поставленной задачи – разработки ракеты нового поколения для зенитно-ракетного комплекса… Виктор Павлович Скворцов в этой связи пребывал в несколько расслабленном состоянии и не так «подгонял» отделы и лаборатории, как все предыдущие месяцы. Он взял небольшой «тайм-аут» и сидел в основном в кабинете, занимаясь чисто «бумажными» делами, которые за время «штурмовщины» несколько подзапустил. В один из этих «расслабленных» дней, к нему в кабинет без предварительного согласования заявился Ануфриев. Причем его вид говорил сам за себя: зам находился еще в более «расслабленном» состоянии чем директор, более того, он не совсем твердо держался на ногах.
– Разговор есть, Виктор Павлович, – Ануфриев не походил сам на себя и говорил довольно развязно, ко всему он без приглашения уселся напротив директора.
Если бы не спокойно-удовлетворенное состояние, директор, конечно бы, не потерпел такой фамильярности… но сейчас он лишь снисходительно заметил:
– Что такое Николай Константинович, впервые вас таким вижу. Что-то случилось, вы опять насчет Карлинского?
– Да черт с ним с Карлинским, – неожиданно резко, с гримасой отвращения отреагировал Ануфриев. Если его в Москве не смогли под статью подвести за антисоветчину, то мне и подавно не удастся. У него такие покровители, что нам не по зубам. Пусть, что хочет, то и делает, хоть весь институт сагитирует в Израиль ехать и евреев, и не евреев. Мне сейчас все едино, – зам бессильно махнул рукой. – Сколько раз я уже по своим каналам о нем в Москву докладывал – как об стену горох, никто не почесался. А мне, что больше всех надо? Везде, понимаете, везде они, куда ни плюнь. Как тут с ними бороться? – казалось Ануфриев, вот-вот зальется пьяными слезами.
– Ну-ну, успокойся, Николай Константинович… – директору вдруг стало жаль зама, и он решил временно, пока тот не слишком трезв, перейти на более свойский стиль общения. – Ты это… нако вот, водички выпей… Ты чем причастился-то так в разгар рабочего дня, не спиртом случайно? Тогда тебе воду лучше не пить, еще сильнее развезет, – с подозрительной усмешкой спросил Виктор Павлович.
– Так-точно… спирт… В лаборатории у Богачева угостили, – откровенно сознался чем вызвана его развязность и пессимизм Ануфриев. – Они там что-то отмечают.
– Ох уроды… в рабочее время, куда начальник отдела смотрит. И Богачев… он что прямо с подчиненными спирт трескает?!.. Ну я ему! – возмутился директор.
– Не в рабочее, а в обеденный перерыв, – уже слегка заплетающимся языком счел нужным уточнить Ануфриев.
– И ты, значит, тоже с ними?… Ну хорош… Да как теперь они после обеда работать будут, если они там все примерно такие как ты!? А от тебя Николай Константинович я такого никак не ожидал. И это спирт тебе в голову стукнул, что ты решил прямо ко мне в таком виде заявиться? – от благодушного настроения директора не осталось и следа.
– Палыч… подожди… не шуми… Пойми их, они же столько во внерабочее время и по выходным провкалывали. Ну, прости ты их… они ей, Богу, имеют право на временный расслабон. Пусть отдохнут. Сам знаешь, они же потом сторицей отработают, – тоже перейдя на «ты», уже в открытую вступился за угостивших его разработчиков Ануфриев.
И директор под его аргументами действительно как-то «оттаял» и убрал руку от «внутреннего» телефона, по которому он уже собирался звонить начальнику отдела, чтобы тот разобрался с «загулявшей» лабораторией.
– Ты, Палыч, лучше объясни мне, почему у нас в высших сферах так много жидов? Насколько я знаю их в стране всего-то два миллиона, как тех же латышей, или туркмен. А где мы латышей видим… Ну в политбюро Пельше сидит, в балете Лиепа танцует, да в кино Артмане играет, ну еще один-два где-нибудь заметно мелькают и все. Туркмен вообще нигде не видно. А жиды, ну везде, кругом, куда ни плюнь. Телевизор включаешь, там на эстраде сплошные Кобзоны, Мулерманы, Мондрусы, в кинофильмах одни евреи играют, даже графов и царей они играют, даже фашистов сплошь евреи играют. Юмористы – все евреи, Карцев… этот Жванецкий… Да ладно, захватили они весь театральный и артистический мир, но я недавно такое узнал, – Ануфриев резко понизил голос и наклонился в сторону директора… Наш-то, председатель КГБ… так вот он оказывается тоже замаскированный еврей.
– Что-что… это ты про Андропова?… Не может быть! – из уст всегда сдержанного директора совершенно непроизвольно вырвался полувскрик.
Виктор Павлович, в общем-то, никогда не был антисемитом, но тем не менее не мог вот так просто поверить, что во главе такого ведомства могли поставить еврея. Это было слишком даже для его, в общем-то достаточно интернационального советского сознания.
– Точно… данные абсолютно достоверные, от верных людей, моих старых друзей. Поверишь, я даже про это говорить боюсь, вот только тебе как русскому человеку… Ты только никому… Да это еще не все… жена у Брежнева тоже еврейка… сто процентов. Теперь прикинь, половина академии наук, половина писателей, журналистов, артистов, художников, лучшие шахматисты почти все… все евреи… Сотая часть от всего населения Союза, а захватили столько престижных и командных мест… Ты знаешь почему их в Израиль стали выпускать?… Потому что во время какого-то заграничного визита Брежнева к его жене обратились тамошние евреи, дескать Виктория помоги своему народу. Вот она и помогла, уговорила Леню начать их выпускать… Понимаешь, как тут с ними бороться, если все у них в руках, даже КГБ, даже генсек… Я на днях просматривал личные дела всех наших разработчиков… У Богачева у единственного в лаборатории нет ни одного еврея… Вот потому я сегодня и не отказался с ними выпить… по-русски… А кто у нас в институте лучшим специалистом слывет а?… Верно, Глузман. Ты мне скажи, Палыч, почему так, что мы, русаки, совсем выродились, безмозглые что ли?… А может действительно правы те, кто говорят, что всех лучших русских в семнадцатом году перебили, да выгнали? Вот ты Глузмана хорошо знаешь… Почему он у нас первый ученый, а не Богачев, или вот ты хотя бы, образование ведь у вас одинаковое?… Скажи… – выпитый спирт, видимо, действовал все сильнее, Ануфриев произносил слова все с большим трудом, его пьяно качнуло в сторону, и лишь ухватившись за стол он удержался на стуле. Тем не менее, по всему, он не собирался уходить не получив ответа на свои вопросы.
