– Зоя Ивановна, а известно ли вам, что такое кощунство? – спросил он, едва взглянув в ее сторону.
– Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. – Она обиделась и поджала губки.
– Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. – Проскурякова вошла в раж.
Она среди умных первая. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».
Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает и отвлекает от главного – от борьбы не на жизнь, а на смерть.
Дискуссия продолжилась бы, но в этот момент в учительскую вошел Михаил Борисович Казаков, директор школы.
Он лев. Широкие плечи, благородная голова, густые седые волосы, спускающиеся сзади на ворот костюма. Он общается по-товарищески просто, не давит, но в нем чувствуется сила, за которой идут. Посмотрит на тебя пронзительными серыми глазами из-под кустистых седых бровей, в самую суть заглянет, которую, может быть, прячешь, и что-нибудь скажет тебе по-отечески ласково или пожурит, если заслуживаешь. Кажется, многие здешние женщины тайно в него влюблены. Не удивительно. Ему почти шестьдесят, а сколько в нем энергии, мужественности, стати. Он не сдается годам. Со временем у всех становится больше морщин и болячек, но если одни брюзжат, и из них сыпется, то другие стареют красиво и радуются жизни как в молодости. Михаил Борисович из последних.
Он вошел, и в учительской сразу притихли.
Проскурякова, приготовившаяся что-то сказать, лишь выразительно глянула на врага. Зоя Ивановна села еще прямей. Анна Эдуардовна подняла подбородок и посмотрела на Казакова из-за стекол очков.
Он был погружен в себя. Окинув всех рассеянным взглядом, он подошел к столу и сел на его край.
– Дамы и господа, холодная вода появится в лучшем случае вечером. Авария. На сегодня уроки окончены. Если кто-то потерпит, получит орден. – С какой-то вымученной улыбкой он прибавил: – Шутка.
– Михаил Борисович, это издевательство! Только на прошлой неделе отключали! – Анна Эдуардовна возмущенно тряслась. – Мы и так отстаем от графика! Не успеваем пройти материал!
– Анна Эдуардовна, если бы от меня зависели вопросы водоснабжения, я бы конечно сделал все возможное, чтобы не срывать учебный план, но – увы.
– Надо жаловаться! – Анна Эдуардовна не успокаивалась. – В мэрию!
Он не слушал ее.
– У Максима Глухих вчера убили отца, – сказал он в пространство.
Вдруг стало слышно, как гудят люминесцентные лампы.
Почему, кстати, они включены? За окном день.
Между тем все глаза были устремлены на директора.
– Его застрелили в подъезде вместе с охранником. – Михаил Борисович был вынужден сказать еще несколько слов.
– Из-за бизнеса? – спросил кто-то.
– Не знаю.
– Это ужасно! – пролепетала Зоя Ивановна, и ее глаза увлажнились. – Чтоб у них руки отсохли!
– Это вряд ли.
Он посмотрел в окно.
– Звонила мама Максима, – сказал он. – Попросила отпустить его на несколько дней. Так что не теряйте его, пусть побудет недельку дома. Не до учебы ему сейчас. – Он смотрел на Тамару Степановну Луценко, классного руководителя «8» – го «В», где учился Максим.
– Хорошо, Михаил Борисович. Его сегодня не было, я уж подумала – болеет, хотела звонить домой. Ох, горе-то какое! – Тамара Степановна покачала седой головой.
– Такие, в общем, дела…
Он больше ничего не сказал и вышел.
По-прежнему гудели лампы дневного света.
Все молчали. Никто не решался заговорить первым.
Но вот одна сухо кашлянула, другая вздохнула, третья поерзала на рассохшемся стуле, отчего тот скрипнул, и – поехало.
Сергей Иванович вышел.
Он не хотел обсуждать эту новость. Без меня. Обсасывайте ее жадно, накидывайтесь на нее как гиены.
Звонок.
Но урока не будет. Сегодня праздник. «Не учиться, не учиться и не учиться» – это девиз тех, кто приходит сюда как бы за знаниями. Вспомни себя – не обрадовался бы сейчас и не рванул бы на улицу, подпрыгивая? Вот-вот. По правде сказать, разве и Сергей Иванович Грачев, учитель русского и литературы, не рад? Разве он расстраивается по поводу графика и не хочет домой, и подпишет жалобу Штауб?
Еще не осчастливленные отроки из 7-го «А» сидят на корточках у стенки, жуют жвачку, общаются, ждут препода, а как только его увидели —
Шухер!
– прыгнули внутрь.
Одно и то же все эти годы.
Он вошел. Бросил взгляд на тех, кто дурачился.
– Добрый день!
На галерке один деятель стукнул другого учебником по затылку и получил в ответ по уху.
Ничего нового.
Скука.
А теперь возрадуйтесь, детки мои! Я объявляю вам новость!
Дослушайте! Тише! Все пропущенное вы наверстываете дома. Сейчас-то вам все равно, эйфория, послушали и побежали (а кто-то даже не слушает), но, вообще-то, объем нешуточный, и спрос с вас будет такой же, как если бы урок был.
Ну а теперь на улицу, на солнце. Там нет занудных садистов с их книжками. Там свобода. Прочь из этих стен! Нечего здесь делать, когда за окном весна!
Глава 14
Никого нет. Он один в тиши класса. Подростки на радостях едва не вынесли двери. Сколько уже было атак на эти облупленные конструкции? Рюкзаки-спины, ноги-руки, раскрытые рты, – все это выкатывается с энергией снежной волны, и не вставай у нее на пути, иначе снесет. Как бы направить эту энергию в созидательное русло? Не слишком ли мало свободы? Не слишком ли много запретов? Не рано ли отнимают детство? Не многого ли хотят? Кого растим? Личности или массу?
Взгляни в конце концов на себя.
Правильно ли тебя воспитывали? Правильно ли учили? Вспомни себя в школе, которую ты окончил с медалью и с четверкой по химии?
Он глянул на доску.
Вот те на!
На доске титьки.
Их обвели мелом несколько раз по контуру, выписали с любовью соски, все очень естественно, масштабно, с душой, – это кто-то из 7-го «А», подпольный кустодиевец. Кто, интересно? Мы считаем наших детей маленькими, а они подумывают всерьез о сексе, с практической, так сказать, точки зрения. Сегодня у них рисованные груди, завтра реальные, а после – беременность, аборт и бесплодие: добро пожаловать во взрослую жизнь, мои Ромео с Джульеттами.
Несколько взмахов тряпкой – и все. Доска снова девственна и чиста.
Никакой чувственности.
Приходит крамольная мысль: может, прочесть сочинения здесь и не тащить их домой? Он ее тут же отбрасывает. Нет! Он хочет на улицу, где теплый весенний воздух и солнышко. Нечего здесь делать. Здесь по коридорам летает призрак смерти.
Вот и он.
Повис в воздухе и смотрит сверху пустыми глазницами, чтобы ты чувствовал хрупкость и бессмысленность жизни,
«Это может случиться когда угодно и где угодно, не надейся и не планируй многое. Твоя жизнь – в одном миге от смерти. Что ты чувствуешь и о чем думаешь, когда смотришь на мертвых? Я знаю. Тебе страшно. Однажды ты станешь мной, и только я один знаю, когда. Отец Максима уже с нами, он уже стал ничем. Здесь нет такого чувства, как жалость. Здесь вообще ничего нет. Даже тьмы. Нет пламени и зубовного скрежета, которыми вас пугают, глупеньких. За свои грехи вы должны были бы, согласно вашим священным книгам, вечно гореть в геенне огненной – так встречайте же смерть радостно, ибо нет после нее обещанного. Ничто будет для вас счастьем. А если вы хотели в рай, в вечную негу в садах, где внизу текут реки, то – увы. Рая нет. Ваш антропоморфный Бог вещает то, что вы хотите услышать. Вы сами придумали красивую сказку о вечной жизни, отказываясь верить в смерть и сгибаясь под грузом бренного. Только я один есть, и нет ничего, кроме меня, и никогда не будет. Вы, кстати, не знаете, что такое «никогда». Для вас это слово, одно из многих слов, лишенных смысла, а для меня – все.
Добро пожаловать в вечность отсутствия.
Здесь нет обмана. Здесь истина. Ничто есть только ничто, а все остальное или содержит в себе что-то, или является частью чего-то, или же есть совсем не то, чем кажется. Не об истине ли вы грезили? Если так, то вот она, вы скоро ей станете, и больше нет ничего вечного, кроме нее, и ее тоже нет. Задумывались ли вы, кстати, над тем, что вы не сможете поймать тот миг, когда покинете физический мир иллюзий и окажетесь в единственно истинном мире – который я называю так только потому, что вынужденно использую ваш язык, не способный выразить и малую толику истинной сущности?
