Галя отметила про себя, что повторяет Тита Семеновича. С одной стороны, ей стало немного не по себе от такого влияния, с другой, обрадовалась — значит, возникло большее взаимопонимание. Она ведь тоже на него как-то влияет: у него появились медицинские сравнения, медицинская образность. Но в этом она, возможно, и ошибалась — медицинская образность и сравнения могли быть не столько результатом ее влияния, сколько следствием перенесенной болезни и операции. Впрочем, кто их… нас разберет…
Зоя Александровна что-то еще говорила то ли о доступности, то ли о каких-то украшениях жизни; Галя этого уже ничего не слышала — она целиком улетела в иные сферы, в иные заботы, и ненужные, и лишние, но в значительной степени делающие человека человеком.
Речи Зои Александровны и Галины тревожные мечтания длились до самого кабинета главного врача.
Степан Андреевич был скрыт от них развернутой перед глазами газетой, которая медленно опускалась, постепенно открывая для обзора посетителя сначала только седую, лысеющую макушку, потом очки с большими стеклами и маленькими любопытными глазками, крупный нос, рот, прикрытый седыми усами, и наконец газета упала, явив посетителям верхнюю половину хозяина больницы — нижняя была скрыта массивным светлым столом. По-видимому, он что-то очень хотел дочитать до конца — фразу, абзац, статью. Дочитал и лишь после открыл рот для приветствия.
Степан Андреевич был намного старше и поэтому дозволял себе обращаться с ними не совсем так, как это в обычае в официальные моменты между администраторами — начальниками и подчиненными в больницах:
— А! Девочки. Ничего хорошего вам не скажу. Есть заявление в прокуратуру на вас двоих.
— А что случилось, Степан Андреевич?
— А вы вот сами подумайте, в чем вы виноваты, откуда что могло быть. Вспомните-ка, чье масло кошка съела?
— Ну-у, Степан Андреевич, вы как на плохом следствии. Да и не до шуток.
— Эх, девочки, плохо работаете. Нас не обсуждать надо, а всех сразу повыгонять. Мы все плачемся, что платят мало. А за что нам платить много?! Вообще ничего платить не надо.
— Степан Андреевич, это общие слова и пожелания. Слышали. Что случилось-то?
— Из прокуратуры звонили. Заявление от дяди Ручкиной. Пишет, что девочка жила здесь в городе одна, под его опекой, и он считает себя ответственным и виноватым в таком несчастье; что он не понимает, как можно в конце XX века умереть от аппендицита и воспаления придатков; он не может себе с достоверностью объяснить происшедшее, он никого не винит, но всей своей прошлой работой знает, что все должно быть проверено. Он просит уточнить, можно ли что-нибудь было еще сделать, можно ли было спасти его племянницу, и если можно, если что-то не сделано, он просит виновных наказать, чтобы те не могли больше убивать больных, которых к ним еще будут возить. Он обращается в прокуратуру, потому что медицинским и общественным инстанциям он не верит. Понятно вам, девочки? Мне читали по телефону, а я конспектировал его заявление. Вот так.
— Я тоже предпочитаю, Степан Андреевич, прокуратуру.
— Не оригинальничай, Галина Васильевна. Поспеть бы мне с вами на пенсию уйти. С вами, я вижу, скорее в тюрьму попадешь, чем уйдешь на заслуженный покой. Прокуратуру она предпочитает!
— Конечно, Степан Андреевич. Наши медицинские инстанции как начнут копать и ерунду всякую выискивать в историях болезней… А следователь будет смотреть на основе закона, права, криминалистики. Горздрава, минздрав — это все построено на эмоциях, на полутайных, полуизвестных инструкциях, и заклинаниях, будто выговорами да увольнениями спасают нас от прокуратуры. Не надо нас спасать. Они и жизнь сделают невозможной, и по всему городу ославят. Есть прокуратура, есть право.
— Ты что это, Галинка, расшумелась, — удивилась заведующая. — Нам надо готовиться к этому, а не шуметь. Проверить документацию надо. Все ли есть, так ли записано. Прокуратуры захотела. Нет уж, лучше подальше от них.
— Да, да, Галина Васильевна, прокуратура вас по головке не погладит. Право правом, а человек умер. Умер молодой человек.
— Вот именно, Степан Андреевич. Если виновата — разберутся, и разберутся на основании права, а не кликушеских всхлипов о ценности человеческой жизни. Право и существует для защиты слабого от сильного. Иначе любой тяжелоатлет, любая организация — минздрав, горздрав — могут меня и убить и спасти на основании своей собственной силы. Я маленькая и слабенькая. А право меня защитит. Или, если виновата, — накажет, но через суд. Извините.
— Как у тебя все просто. Мало жила еще, дура!
— Я ж говорю — извините. В прокуратуре по закону — есть вина или нет. Ответьте на пункты — и привет. Ну, если, конечно, какой-нибудь сильный доброжелатель не позвонит и не скажет: «А ну-ка, дай им там по мозгам, научи их жить по-людски». Тогда да. Но это где хочешь может быть.
— Поживешь с мое… И не особо-то увлекайся лекциями. Зоя Александровна, вы обе, возьмите сейчас историю болезни, проверьте, все ли есть, все ли подклеено, просмотрите, приведите в порядок и дайте мне, а я отправлю в прокуратуру. Да! И обязательно нужен протокол разбора этого случая.
* * *
Все смешалось. Заявление увенчало пирамиду забот, недоумений, надежд и страхов в Галиной душе.
Возвращение Марины, возвращение ее болезни, вначале хоть и не ошеломило, но все ж сбило привычный, ровный ритм бега по жизни. Вначале… Пока… Пока беспокойство было в пределах обычной врачебной сутолоки неопределенностей.
И одновременно возникновение неизведанного дотоле, запретной ипостаси существования, неясность чувств, новые ощущения, вызывающие и дрожь, и сладость, и страх перед переменами, которых, может, и не будет, но безмятежности нет уже.
Не беспокойство и волнение за девочку поначалу останавливали, придерживали Галину — решительность. Но по мере разрастания болезни увеличивался страх за Марину и уменьшался перед последствиями растущего запретного чувства.
А потом все сокрушила хоть и не внезапная, но все равно неожиданная смерть Марины — несчастье, заполнившее сразу всю ее сущность. Эта смерть выходила из ряда обычных смертей на работе, будничных, закономерных смертей в больнице. Может, потому, что девочка молоденькая, может, обстоятельства ее чуть распустившейся любви, послужившей косвенной причиной трагедии, может, течение болезни и дурной удавшийся обман Марины — еще одна косвенная причина свершившегося несчастья, может, слишком близкий контакт с матерью девочки — женщиной, убитой горем и потерявшей лицо; к тому ж еще и нестандартное для нее событие в однообразной жизни, которое неизвестно как отразится на каждодневном поведении, — много, наверное, было причин, чтобы Галина Васильевна смерть эту переживала совсем особенно, отлично от всегдашней маеты доктора, записывающего посмертный эпикриз в конце истории болезни. Галина Васильевна после смерти Марины не была доктором — и въявь и нутром своим она страдала вместе с ее родителями.
Неясность собственных желаний, болезнь и смерть девочки, отъезд Андрюши с отцом создавали в ее голове страшный ералаш, который она не в силах была упорядочить, хоть немного разложить по полочкам все проблемы и заботы, устроившие в ее душе черно-красную круговерть.
И наконец, это Заявление, эта весть из прокуратуры, которая, вызвав сначала уж полную сумятицу, вдруг стала все расставлять на свои, неизвестно правильные ли, но какие-то определенные места.
Свои не свои, правильные иль неправильные, но какие-то определенные места стали выявляться.
Чувство горя стало заменяться дешевой досадой и порой даже переходить в пустую обиду. А уж этого вроде бы и вовсе быть не должно во врачебном мире — ведь так часто обижаются за то, что медицина не всесильна, а смертность стопроцентна на земле. «И почему дядя?! Почему не родители?! Ведь если б девочка не сбежала первый раз, не скрывала температуры — ничего бы не случилось. При чем же тут я?! Ведь и дядя этот, и родители видели, как мы делали все, что могли, и доставали, и вызывали, и переживали…» Уже самооправдание, поиск объективных причин постепенно уменьшали копание в своих ошибках, самобичевание.
Заявление входило в жизнь.
Да и что можно сейчас сделать?! Что может сейчас прокуратура?! Сейчас явился бы кто-то, который сумел бы сказать, как сказано Лазарю: «Встань и иди». Нет. А больше никто не поможет.
Может быть, суд присудит компенсацию?
Да что же компенсирует миру смерть человека, матери — смерть ее ребенка?!
«Значит, Заявление только месть!» — поселившееся чувство занимало место в Галиной душе.
Если найдут, что они виноваты, — их осудят, лишат дипломов, посадят в тюрьму, дадут условный срок, — но уже никому легче не будет. Прибавится в мире еще чуть больше тяжести и горя к тому, что уже свалилось на человечество ныне одной неоправданной смертью… Да чего уж думать о человечестве! Так в жизни почему-то бывает — как только начинаешь думать про всех, любить всех, так тотчас уменьшается твоя любовь к одному. Не хватает сил, что ли? Или это закономерно взаимоисключающая ситуация? Человечество! Или, думают, порядок в отделении наведут — и жизнь улучшится, больные начнут всегда, всегда выздоравливать. Но ведь не порядок улучшает жизнь — улучшение жизни приводит к порядку. Галина Васильевна это хорошо знала по жизни своего отделения.
