При всей «просвещенности» никто из декабристов не предлагал своему сословию отказаться от земельной собственности, от экономического господства над низшими сословиями. Никто со слезами умиления на лицах не предлагал начать жизнь с нуля, в бедности и трудах. При любых преобразованиях они оставляли за собой обладание прежними материальными имуществами и политическими возможностями. А народу дворянские революционеры собирались подарить счастье, заключавшееся в высоких словах, плоских поэмах и различных проектах перекройки России.
Ученики иезуитов
Интересен характер образования и воспитания этих людей, чья пора ученичества пришлась на конец 18, начало 19 вв…
В этот период русских дворян, как и в предыдущие полвека, обучали иностранцы на иностранных языках — на дому, в частном пансионе, и даже в военном училище. Но состав учителей претерпевает довольно существенные изменения.
«В конце XVIII в. начинается прилив в Россию французских эмигрантов, которые должны были расстаться со своим революционным отечеством; то были все либо аббаты, либо представители французского дворянства; значительная часть дворян вышла из аббатов… Эти эмигранты, приветливо принятые Россией, с ужасом увидели успех религиозного и политического рационализма в русском образованном обществе. Тогда начинается смена воспитателей русской дворянской молодежи. На место гувернера-вольнодумца становится аббат — консерватор и католик, это был гувернер третьего привоза… В XVIII в. (1773) под влиянием либеральных идей папа Климент закрыл иезуитский орден, но они остались под разными предлогами и званиями и стали прокрадываться через Польше в Россию (здесь они просуществовали до 1814) Много таких иезуитов явилось в Петербурге под именем мальтийцев. Католическое, именно иезуитское, влияние и становится теперь на смену вольтерьянства.»[44]
Иезуиты и католические клерикалы не были чем-то незнакомым на Руси. На протяжении двух веков иезуиты, получившие при короле Стефане Батории конфискованные имущества православной церкви, вели наступление на русскую культуру и религию в восточных областях Речи Посполитой. Наступление насколько мощное, настолько и коварное, опирающееся не только на королевскую власть, но и на новообращенных «янычаров», на полонизированную западно-русскую шляхту. Демонстрируя полную неразборчивость в средствах, иезуиты в Речи Посполитой взывали к шляхетской «золотой вольности», а, скажем, в Парагвае они строили что-то вроде казарменного социализма.
И вот, словно в награду за многовековое преследование православной культуры, иезуитам не только оставили их влияние в присоединенных к России частях Речи Посполитой, но и распахнули двери в Великороссию и российскую столицу.
Петербургскому двору, напуганному кровожадной французской революцией, хитроумные иезуиты сумели внушить мысль, что они сторонники консервативных монархических принципов.
При Александре I количество иезуитов в Петербурге увеличилось многократно. Министр внутренних дел граф Кочубей даже добивался для них право проповедовать христианство среди российских магометан и язычников.[45] Сам император, по выражению Меттерниха, маршировал «от одной религии к другой», предпочитал книги католических теологов, и вряд ли особо вспоминал о православных корнях русской культуры.
Среди аристократов стало модным отдавать своих детей в закрытые учебные заведения, учрежденные иезуитами.
Аббат Николь создал в столице крайне дорогой пансион (рядом с дворцом кн. Юсупова, близ Фонтанки), и «в этот пансион повалила русская дворянская молодежь». Повалила, несмотря на то, что плата за обучение там составляла гордые 11–12 тыс. руб. в год. (Это соответствует 45 тысячам рублей конца 19 века, и нынешним 200 тысячам долларов).
Здесь учились дети из самых знатных фамилий. Неслучайным образом представители этих семейств — Голицыны, Разумовские, Завадовские, Гагарины, Толстые другие — начали переходить в католицизм.
«Значительная часть людей, которых мы видели в списке осужденных по делу 14 декабря, вышли из этого пансиона или воспитаны были такими гувернерами.»[46]
Занятным образом, первое поколение русских революционеров обучались не у отмороженных якобинцев (за исключением самого Александра Павлович), а у латинских священников, традиционных оппонентов православия и русской самобытности.
«Влияние философской французской литературы XVIII столетия теперь стало сменяться в образованном русском обществе католической и иезуитской пропагандой. Эта пропаганда, соединенная с попытками иезуитов овладеть воспитанием русского великосветского общества, привела к результату, который не мог входить в цели пропагандистов, — к пробуждению патриотического чувства», — пишет Ключевский.
Ни много, ни мало, патриотического. (Еще при жизни знаменитого историка либералы перестанут мучиться со словом «патриотизм» и сделают его бранным и нехорошим, а в эпоху шендеровичей и новодворских он даже станет «прибежищем негодяев».)
Как бы мы не уважали Василия Осиповича, но в данном случае его историческая лира издает неверные звуки. Ключевский пытается притянуть факты к желаемому результату. Он отталкивается от господствующего среди интеллигенции мифа о моральном совершенстве декабристов и потому вынужден придумывать «патриотическое чувство», которое якобы, не по своей воле, отцы-иезуиты привили воспитанникам… При всей как будто сухой аналитичности, присущей нашему классику, общественная атмосфера, в которой он находился, не могла не влиять на его работу. Ключевский никак и не пытается доказать патриотичность декабристов, потому что, по сути, надо было бы доказывать, что они знали и уважали страну проживания…
«Далее, подрастая, это поколение вследствие успехов иезуитской пропаганды должно было спросить себя: долго ли русский ум будет жертвой чуждых влияний? Значит, успех иезуитской пропаганды должен был пробуждать смутную потребность попробовать, наконец, жить своим умом.»
Здесь логическая цепочка у Ключевского окончательно разорвана. Почему успехи иезуитской пропаганды должны были вызвать отторжение этой пропаганды? Иезуиты нигде и никогда не занимались выращиванием мыслителей. Этот карательно-воспитательный отряд католической церкви занимался совсем другим, искоренением духовной индивидуальности, как основы для ересей. И если иезуитские школы в Речи Посполитой вырабатывали у своих учеников нетерпимость к некатолическим вероисповеданиям и освящали любые сделки с совестью ради достижения целей латинства, то с какой стати в России они должны были развивать «свободу мысли»? Какая, к примеру, русофобская твердость видна в таком продукте католического воспитания, как Петр Чаадаев, который отверг хотя бы малейшую цивилизационную ценность России.
«Может быть, не будет лишен интереса перечень некоторых из выдающихся членов тайного общества с пометкой их лет и замечанием об их воспитании. Один из самых видных членов общества князь Сергей Трубецкой, полковник гвардейского Преображенского полка (в 1825 г. после ареста — 34 лет), учился дома. Учителями были иностранцы. Князь Евгений Оболенский — поручик гвардейского Финляндского полка, 28 лет; учился дома под руководством гувернеров-французов, которых у него сменилось от 16 до 18 человек. Братья Муравьевы-Апостолы, дети нашего испанского посланника; оба учились в Париже, в пансионе Гикса. Панов, поручик Преображенского полка — 22 лет — учился дома; учителями были иностранцы; докончил образование в Петербургском пансионе Жакино и т. д., все в этом роде… Просматривая в списке привлеченных к ответственности по делу 14 декабря графу о воспитании каждого, мы видим, что большинство декабристов училось в кадетских корпусах, сухопутных, морских, пажеских, а кадетские корпуса были тогда рассадниками общего либерального образования и всего менее были похожи на технические и военно-учебные заведения; некоторые воспитывались за границей, в Лейпциге, в Париже, другие — в многочисленных русских пансионах, содержимых иностранцами, и в том числе в пансионе Николя; из последнего вышли, например, декабрист князь Голицын и Давыдовы. Очень многие из 121 обвиненного учились дома, но тоже под руководством иностранцев.»
Даже те декабристы, что учились в александровских кадетских корпусах, получали там преимущественно не военные и технические знания, а набор политических абстракций.
«Все, что они (будущие декабристы) видели, и все, что они вычитывали из иноземных книг, они прилагали к своему отечеству, сравнивали его порядки и предания с заграничными.»
Западные «предания», даже вышедшие из-под пера энциклопедистов, грешили схематизмом и аллегоричностью, а в части, относящейся к России, примитивным невежеством. Отечественные «предания» были представлены сказителями вроде Шлецера.
