— Отвезите меня к роте, — говорит капитан, — не оставляйте меня одного. Я все-таки ваш командир! Вы ведь не оставите меня одного, я же ваш командир! Меня знобит, — повторяет он.
— Ну что ж, двинулись, — говорю я. Я встречаю и лейтенанта во главе одного из взводов потерявшейся роты.
— Рота скоро подойдет, — говорит он.
Но рота опоздала, и вместо нас в атаку пошли батальон «Верона» и один из батальонов пятого полка.
Доносятся выстрелы. Перестрелка становится все ожесточеннее. Слышны короткие очереди русских автоматов, наших станковых пулеметов, отрывистые винтовочные выстрелы, редкие взрывы мин и гранат. Должно быть, бой на склоне разгорелся жестокий. Меня всего трясет, кажется, пули прошивают мне насквозь душу, перехватывает дыхание. Ма сердце тоскливо, в глазах стоят слезы. А на склоне холма, где выстроились в ряд несколько изб, продолжается бой. Нам сказали, что нужно обязательно прорваться, потому что за холмом начинается дорога, по которой нам на помощь могут подойти немецкие бронетанковые части. Но русские не дают нам прорваться. Они стреляют, стреляют, стреляют; мне страшно, а вот если бы я тоже шел в атаку, то не боялся бы. Мне чудится, что каждый залп и каждый взрыв ранят меня.
Мы готовы вступить в сражение, я был бы даже рад — тяжелее всего ждать в этой холодной балке, укрывшись за деревенскими избами. Прорвутся наши или всем нам пришел конец? Мои товарищи устали, то и дело кто-нибудь возвращается в деревню и начинает бродить между санями венгров. Венгерские солдаты спокойно и безучастно наблюдают за происходящим. В санях у них полно лярда, колбас, сахара, витаминных плиток, но нет ни оружия, ни боеприпасов. Альпийские стрелки, засунув руки в карманы, неторопливо, с равнодушным видом прохаживаются возле саней. Вернувшись к нам, извлекают из карманов куски лярда, а из-под шинелей — колбасу Мы разожгли костер, стоим вокруг и поворачиваемся то спиной, то лицом, чтобы хорошенько обогреться. Мы переговариваемся, главная тема разговора — вино.
— Когда домой вернусь, первым делом искупаюсь в бочке вина, — говорит Антонелли.
— А я съем три фляги макарон, — добавляет Бодей. Он уже забыл, что дома едят из тарелок. — И выкурю сигару, длинную, как альпеншток.
Мескини, глядя в огонь, убежденно и вполне серьезно говорит:
— А я обопьюсь граппой и одним своим дыханием растоплю все снега России.
Но разговор все время обрывается — на холме не утихает пальба.
— Стреляют, черт возьми, — говорит Антонелли. — Тоурн! — обращается он к другу, хлопнув его по плечу. — Сейчас бы полбутылочки, а еще лучше бутылочку «Барберы» или «Гриньолина», а?!
Тоурн поднимает голову, его беличьи глаза загораются.
— Да было бы хоть что-нибудь выпить, — отзывается он. Но здесь, в балке, черта с два найдешь. Спереди огонь тебя поджаривает, сзади снег подмораживает. Лейтенанты Ченчи и Пендоли объявляют сбор роты у саней — будет раздача еды. Это последний провиант, который поварам удалось сюда доставить. А я был уверен, что нам уж и ждать нечего. Мешки с булками подернулись ледяной корочкой и пахнут луком, мясом, консервами, кофе — словом, всеми поварскими запасами. На каждого по две булки, старые, черствые, мерзлые. Повара извлекли из саней круг сыра, тоже мерзлый. Лейтенант Ченчи начинает рубить его топориком, а я помогаю ему штыком разделить круг на куски по числу взводов. И еще есть коньяк. Когда повар вытаскивает бидоны, мы сразу узнаем характерный запах, начинаем принюхиваться, словно охотничьи собаки, а стоящие поодаль подходят ближе. Командиры отделений, подставляйте котелки! Сколько раз за четыре года службы я делил еду на порции: полный, по ручку, котелок — восемь порций вина, одна баклажка коньяку — норма на все отделение. Но в этот раз коньяку много, и его делит между взводами Ченчи. Мы вместе с командирами отделений получаем еду на свой взвод. Коньяк мы выпиваем у костра. Антонелли чертыхается, Тоурн поглаживает усы, Мескини довольно мычит. К нам подходит Ченчи.
— Держите, ребята, — говорит он и каждому дает по сигарете. Да, так еще жить можно!
Я знаю, что рядом с нами стоит батальон горных саперов, в котором служат мои земляки, и решаю их разыскать. Нахожу двоих — Старика и Ренцо. Они вернулись после боя, где были связными у полковника Синьорини. Едва я увидел их, устало бредущих по снегу, мне припомнилось, как в сентябре они приходили навестить меня на передовую. Моя берлога была так хорошо замаскирована на пшеничном поле, что они едва не провалились в нее вместе с мотоциклом, на котором приехали. Я из берлоги услышал лишь шум и подумал: «Кто бы это мог быть?» А это оказались они — мои земляки, приехали навестить и привезли мешок муки в подарок. В тот день у меня оказался бидончик вина — мои «накопления» за месяц. Мы встретились так, будто мы в родном селении: «Чао, Ренцо, чао, Старик», — «Марио! Марио!» А вот сейчас они возвращаются после боя понурые, еле ноги волочат.
— На этот раз нам не вернуться домой, Марио. Оставим здесь свою шкуру. Русские не дадут прорваться, — говорит Старик. И лицо у него грустное-грустное.
Кто знает, сколько наших погибло у него на глазах и какие страшные сообщения ему пришлось передать по радио. А вот Ренцо ничуть не изменился. Дай ему фляжку вина и послушать перепелку, вовсе, он бы об окружении и думать забыл. А может, он и так о нем не думает.
— Держитесь, земляки, — говорю я. — Вот увидите, какой мы праздник закатим дома. Напьемся до чертиков и макарон наедимся от пуза! Будет и Шелли со своей губной гармоникой, и девушки, и граппа.
Но Старик улыбается вымученно, и глаза у него как-то подозрительно блестят. Спрашиваю о Рино. Они ничего не знают, и я отправляюсь на поиски. Нахожу врача — лейтенанта из их батальона, тот говорит, что видел Рино совсем недавно. Я обрадовался — значит, жив. Расспрашиваю о нем у его друзей.
— Только что был здесь, — отвечают они. Зову его, но он не откликается. Встречаю Адриано и Дзанардини.
— Крепитесь, ребятки, прорвемся, — говорю я.
Потом возвращаюсь к своему взводу. За избой разжигаю костерок. Рядом оказывается Марко Далле Ногаре. Марко, который рад помочь любому и со всеми в дружбе. С ним и мне становится легче. В кармане шинели я нашел пакетик сухих овощей. Мы растопили снег во фляжке и бросили в кипящую воду зелень. Вместе принялись есть суп.
— Вот она, военная служба, Марко!
Мы оба повеселели, вспоминаем, как в Албании вдвоем осушили бутылку «Куммеля». Потом Марко возвращается к себе вместе со связным командира полка.
Как медленно тянется время! Надвигается вечер, а с ним крепчает стужа. Бой на холме пока не дал решающего перевеса никому, выстрелы доносятся все реже, словно и пули устали. Небо — бледно-зеленое, неподвижное, как лед. Альпийские стрелки изредка вполголоса перебрасываются двумя-тремя фразами. Джуанин подходит ко мне, смотрит из-под натянутого на голову одеяла и, ничего не говоря, отходит. Мне хочется окликнуть его: «Эй, почему не спрашиваешь, вернемся ли мы домой?» Стемнело, небо и снег стали одного цвета. В эти часы в моем селении коровы выходят из хлева, чтобы напиться из лунки, пробитой во льду замерзших лужиц. Из хлева вырывается пар и запах навоза и молока; от коров тоже идет пар, а из труб — дым. Солнце окрашивает все вокруг в красный цвет: облака, снег, горы, лица ребятишек, которые скатываются на санках с высоких сугробов. Вижу и себя среди этих ребятишек. А в домах тепло, и бабушки, сидя у печей, штопают носки внучат. Но ведь и вон там, в степной низине людям было тепло и уютно. Снег лежал нетронутым, синело на горизонте небо, белые нежные березки тянулись ввысь, а под ними рассыпалась горстка изб. Казалось, туда, до степной балки, война вообще не добралась. Эти люди и избы были вне времени и событий, все оставалось таким, как тысячу лет назад, и каким, верно, будет через тысячу лет. Там чинили плуги и конскую сбрую, старики курили, женщины пряли. Не могло быть войны под этим синим небом и белыми березами, окружавшими затерянные в степи избы. Я думал: «Вот бы пересидеть там, в тепле. Растает снег, зазеленеют березки, и я буду слушать, как наливается земля весенними соками. Пойду в степь с коровами, а вечером, покуривая махорку, буду слушать, как кричат в поле перепелки. Осенью буду разрезать на дольки яблоки и груши и варить из них варенье, буду чинить плуги и конскую сбрую и так состарюсь, не увидев ни одной войны. Все забуду, и мне будет казаться, что я всегда жил там». Я смотрел и представлял себе, как тепло в тех избах, а вокруг сгущалась тьма. И вдруг услышал, как офицер кричит сбор, и улыбнулся про себя.
— «Вестоне» — сбор. Пятьдесят вторая рота — сбор.
В боевые порядки строились роты, взводы, отделения. Нас снова поставили в арьергард. Было темно, и я не понимал, куда мы направляемся. Лишь видел шагающих по дороге людей и шел вместе с ними. Потом (когда потом?) мы наконец остановились возле низких длинных строений в голой степи. Должно быть, прежде это были колхозные склады или хлева. Внутри было холодно, на земле валялась солома вперемешку с навозом, пахло конским потом. Сквозь щели в крыше были видны звезды. Не знаю, где разместились остальные роты, мы остались тут. Я назначил, кому идти в дозор, и поставил у дверей часовых из своего взвода. Вышел, в ямке сложил сучья и разжег огонь, чтобы в растаявшем снегу обжарить заледенелую булку. В кармане отыскал пакетик соли.
