— Поторопитесь, — сказали они нам, — вы последние. Нам приказано взорвать мостик.
Когда мы перешли мостик, мне почудилось, будто я совсем в другом мире. Я понимал, что больше никогда не вернусь в ту деревню на Дону, что вместе с этой деревней покидаю российскую землю. Сейчас, наверно, деревню заново отстроили, в огородах возле изб снова зацвели подсолнухи, а старик с белой, как у Ерошки, бородой снова удит рыбу в реке. Мы, прорывая ходы сообщения, находили в мерзлой земле картошку и капусту, а теперь, весной, русские там все, наверно, заровняли и перекопали и нашли стреляные гильзы от итальянских карабинов и пулеметов. Мальчишки, должно быть, играют с этими гильзами, и мне хотелось бы им сказать: «Знаете, я тоже был там, днем спал в землянке, а ночью ходил по вашим разоренным огородам. Вы нашли свой якорек?»
Мне предстояло настигнуть роту, я догнал ее у самой полевой кухни. Капитан, завидев меня, кинулся навстречу, яростно топча снег и чертыхаясь. Он сунул мне под нос свои часы.
— Гляди, болван, мы самые последние — опаздываем на час с лишним. Не мог управиться побыстрее?
Я попытался что-то объяснить, но он и слушать не стал.
— Ступай к своему взводу!
И вот я снова в своем взводе. Мы были рады встрече, но встретились уже не все. Не было с нами лейтенанта Сарпи, несколько раненых солдат лежали в госпитале. Ко мне подошел Антонелли.
— На сей раз нам пришел конец, — сказал он, — это уж точно.
Мы двинулись по той же дороге, по которой пришли в декабре на смену батальону «Вальчизмон» дивизии «Джулия». Мы тянулись цепочкой, опустив головы, немые, как тени. Было холодно, очень холодно, но под тяжестью ранца, полного боеприпасов, мы все обливались потом. Время от времени кто-то падал в снег и лишь с трудом поднимался снова.
Задул ветер. Вначале слабый, он с каждой минутой крепчал, пока не превратился в метель. Свободный и неукротимый ветер, рожденный в бескрайней степи, холодной темной ночью отыскивал нас, жалких, крохотных человечков, затерявшихся на полях войны, и трепал и заставлял спотыкаться. Приходилось изо всех сил натягивать одеяло на голову и на плечи. Но снег проникал снизу и больно, словно сосновыми иголками, колол лицо, шею, запястья. А мы шагали один за другим, низко опустив головы. Под одеялом и маскхалатом мы обливались потом, но стоило на минуту остановиться, и тебя начинало трясти от холода. Ранец с каждым шагом становился тяжелее. Казалось, еще немного, и мы переломимся пополам, как молоденькая ель под тяжестью снега. «Сейчас лягу в снег, и все, больше не встану. Еще сто шагов, и брошу к черту боеприпасы. Когда же кончится эта ночь, эта метель?» И все-таки мы шли дальше. Шаг за шагом, шаг за шагом.
Вот сейчас я рухну лицом в снег и задохнусь оттого, что два ножа врезаются мне под мышки. Будет ли этому конец? Альпы, Албания, Россия… Столько километров… Столько снега!.. Как хочется спать и пить! Неужели так было всегда? Неужели так будет всегда? Я закрывал глаза, но шел дальше. Еще шаг и еще. Капитан, шедший во главе роты, потерял связь с другими частями. Мы сбились с пути. То и дело он зажигал фонарик под одеялом и сверялся с компасом. То один, то другой альпийский стрелок выходил из колонны, садился на снег и начинал выбрасывать вещи из ранца. Что я мог, кроме как попросить:
— Закопайте боеприпасы в снег, а ручные гранаты сберегите.
Антонелли нес станковый пулемет и совсем выбился из сил. В темноте я нечаянно наступил на что-то твердое: это были ящики с минами для 45-миллиметровых минометов. Их бросили солдаты отделения Морески. Я отыскал его и сказал:
— Твое отделение должно помочь другим нести станковые и боеприпасы для них, — И тихонько добавил: — Все минометы и остальные ящики брось. Постарайся только, чтобы капитан не заметил.
Идущие в голове колонны остановились, за ними — и мы. Все молчали, казалось, будто это колонна теней. Накрывшись с головой одеялом, я повалился на снег. Открыл ранец и зарыл в снегу две ленты для ручного пулемета.
Колонна снова двинулась в путь, немного спустя я взял у Антонелли станковый пулемет, а ему отдал два запасных ствола, которые нес до сих пор. Антонелли открыл рот, набрал побольше воздуха и выдал целую очередь проклятий. Он вдруг стал таким легким, что, казалось, ветер вот-вот унесет его. А я, наоборот, стал словно бы тонуть в снегу.
— Крепитесь, — сказал я. — Мы должны продержаться.
Не знаю, куда мы шагали в ту ночь — до кометы или до океана. Но только ни маршу этому, ни ночи не видно было конца.
У края дороги под холмиком сидел в снегу связной штаба роты. Бессильно опустился на снег и сейчас смотрел, как мы проходим мимо. Он ничего нам не сказал. Он уже отчаялся, и мы тоже. Потом, в Италии (светило солнце, блестело озеро, зеленели деревья, мы пили вино, а рядом гуляли девушки), к нам подошел отец того альпийского стрелка узнать что-либо о своем сыне у нас — тех немногих, кто уцелел. Никто не мог ничего сказать, а может, не хотел. Он мрачно смотрел на нас.
— Скажите же что-нибудь, даже если он погиб. Все, что вспомните, любую подробность.
Он говорил отрывисто, размахивал руками и для отца альпийского стрелка был одет очень неплохо.
— Правда слишком жестока, — сказал я тогда. — Но раз вы просите, я расскажу, что знаю.
Он слушал меня молча, не задав ни единого вопроса.
— Вот так это было, — закончил я.
Он взял меня под руку и повел в остерию.
— Литр вина и два стакана. И еще литр.
Он посмотрел на портрет Муссолини, висевший на стене, стиснул кулаки. Но ничего не сказал и не заплакал. Потом пожал мне руку и молча ушел.
Нет, этой ночи не было конца. Мы должны были добраться до деревни в тылу, где находились склады и штабы. Но мы не знали названия ни одной из тыловых деревень. Телефонисты, писари и другие окопавшиеся крысы знали наперечет все названия. А мы не знали даже, как называется место, где был наш опорный пункт; потому в моей книге вы найдете лишь имена альпийских стрелков да названия вещей. Лишь одно мы знали: река перед нашим опорным пунктом называется Дон и от дома нас отделяет тысяча, а может, и десять тысяч километров. А когда день был ясным, мы еще знали, где восток и где запад. Больше ничего.
А сейчас мы должны были прибыть в одну из деревень, где, по словам офицеров, нам дадут поесть и отдохнуть. Но где она, эта деревня? Может, на том свете? Наконец вдали замигал огонек. Постепенно он становился все больше и ярче, пока не осветил небо. Но откуда он взялся, этот красный огонь, с небес или с земли? Когда мы подошли ближе, то увидели, что это горит деревня. А метель не утихала, и под мышки по-прежнему врезались острые ножи, а ранец и оружие своей тяжестью все сильнее пригибали нас к земле. А потом мы увидели во тьме новые красные огни.
Снег залеплял глаза, но мы все шли и шли. И добрались наконец до деревни, увидели серые, заметенные снегом избы, услышали собачий лай. Почувствовали под слоем снега дорогу. Но останавливаться было нельзя — наш путь лежал дальше. Рядом шли какие-то люди. Может, это русские? Так не лучше ли смерть в снегу? Один из этих людей подошел, дернул за одеяло, пристально посмотрел на меня и спросил:
— Из какой ты части?
— Пятьдесят пятая рота батальона «Вестоне» Шестого альпийского полка, — ответил я.
— Знаешь старшего сержанта Ригони Марио? — спросила тень.
— Знаю, — ответил я.
— Он жив?
— Да, жив. А ты кто такой?
— Его двоюродный брат. А сам он где?…
— Я и есть Ригони, а ты кто будешь?
— Адриано.
И вот он уже хватает меня за плечи, называет по имени, трясет.
— Как дела, родич? — спрашивает он. Но я не в состоянии ему ответить. Адриано заглядывает мне в глаза, снова спрашивает:
— Как дела, родич?
— Плохи, — наконец выдавил я. — Совсем плохи. Я устал, голоден, из сил выбился. Хуже и быть не может.
Уже потом в нашем родном городке Адриано рассказывал, что в ту ночь он за меня испугался.
— Прежде, когда я его встречал на фронте, — говорил он друзьям, — Марио был спокоен и даже весел. Но в ту ночь… В ту ночь!..
Адриано вынул из ранца банку варенья и головку сыра килограмма на два.
— Я эту благодать на складе взял, — сказал он, — Бери, ешь.
Я хотел штыком отковырнуть кусок сыра, а остальную часть вернуть Адриано. Но едва снял перчатки, как почувствовал адскую боль в пальцах и не смог отколоть ни кусочка. Руки не подчинялись мозгу, словно они не мои, а чужие, я глядел на них, и мне хотелось плакать. Я принялся изо всех сил колотить одной рукой о другую, бить ими по коленям, по снегу, но они оставались твердыми, задубелыми, как кора дерева, как подошвы ботинок. Наконец я почувствовал, будто в них вонзились тысячи игл, и понемногу руки, которые сейчас пишут эти строки, вновь стали моими. Да, сколько всего способно напомнить мне мое тело!
Мы возобновили свой путь в ночи.
