Гость, попивая чай, терпеливо выслушал жалобы хозяйки, а потом, будто бы и без интереса, стал расспрашивать о том человеке, который ночью встретился возле дома Хусаина. Спросил, как выглядел этот человек, как был одет… И тут уж Сабира распустила язык, как могла; все вспомнила: и то, что незнакомец был в сапогах и в длинной солдатской шинели, и то, что шел он леткой походкой, и то, что лицо у него было молодое…
Сабира вспоминала, Хайретдин спрашивал. А Матали, свернувшийся клубочком под старым бешметом, слушал весь этот разговор и чем больше слушал, тем больше убеждался, что будочник неспроста выпытывает у болтливой тетки подробности ночной встречи.
Утром поделиться своими догадками Матали было не с кем, а когда Хусаина забрали в участок, вот тут и Матали развязал язык, и по всей улице пошла молва, что Сабира выдала соседа Хусаина.
Соседки корили Сабиру, та отругивалась. Потом, поразмыслив, она решила, что, кроме, как от Матали, неоткуда было соседкам узнать о ее разговоре с будочником, и, придя домой, сгоряча накинулась на мальчика и так избила его, что он едва вырвался из рук разъяренной тетки. С разбитым в кровь лицом Матали убежал из дома.
Домой он решил не возвращаться. Он шел по улицам куда глаза глядят и думал о том, как бы хорошо было сейчас, если бы вдруг отец появился. Ведь где-то здесь он, в городе, и тоже, наверное, хочет повидать сына. Наверное, думает, что Матали сыт и живет в тепле. Рассказать бы ему сейчас, какая она на самом деле, тетка Сабира. Все-все рассказать. И о том, что спит он где придется, уткнувшись носом в старый бешмет со свалявшейся, вонючей ватой. И о том, что часами не может войти в дом, когда тетка Сабира запирает дверь. И о том, что кормит его тетка как придется и когда придется. И о том, что тетка колотит его ни за что ни про что.
Хотел он рассказать обо всем этом, когда отец, вернувшись в город, зашел к ним, но тогда побоялся, что отец не поверит. Ведь тетку Сабиру в тот день точно подменили. Она соловьем заливалась. И лучшие кусочки давала Матали, и тюбетейку ему подарила, и чистую рубашку…
«Может, теперь она и всегда такой будет», — подумал тогда Матали.
Но праздник продолжался недолго. На другой день тетка еще злее стала, а нынче и вовсе как ведьма накинулась на него.
Сейчас бы встретить отца, прижаться к нему, рассказать всю правду, и отец понял бы его, пригрел бы у себя на груди и проучил бы тетку Сабиру…
Матали шел, вглядываясь в каждого солдата, но так и не встретил отца. День уже кончался. Матали устал, проголодался, замерз. Идти ему было некуда, и под вечер ноги сами привели его к дому Гапсаттара.
Матали свистнул под окном, как обычно. Совенок выскочил из двери, и когда Матали рассказал ему о своей беде, тот не стал раздумывать.
— Есть о чем горевать! — сказал он. — Поживешь пока у нас, а отец, куда же он денется? Пойдем.
Матали стал было отказываться, но Совенок решительно взял его за руку, привел в подвал трехэтажного дома, где они жили, и сказал матери:
— Мама, пускай Матали у нас поживет пока. Его тетка Сабира выгнала. Вон как избила, видишь?
— Ой, бедненький, — сказала мать Гапсаттара, — да за что же она тебя так? Ты голодный небось? Ну сейчас я тебя покормлю. Поживи, конечно, у нас. Где четверо, там и пятый проживет. Иди-ка помойся, да вот покушай, бедняжка…
Матали сел к столу. Мать Гапсаттара подала ему скромный ужин. Но как ни голоден был мальчик, он чувствовал, что еда встает у него поперек горла. Он-то знал, как бьется мать Совенка, чтобы прокормить свою большую семью.
Поблагодарив Совенка и его маму, Матали оделся и стал прощаться. Как ни уговаривали его, он вышел на темную пустынную улицу и направился к вокзалу.
Там в пассажирском зале он нашел местечко поближе к печке, забрался под лавку, подложил под голову свой старенький бешмет и проспал до утра не хуже, чем спал у тетки Сабиры. Только встать пришлось пораньше. На рассвете уборщик метлой выгнал Матали из-под лавки и вместе с другими, такими же, как он, бездомными ребятами безжалостно выставил на холодную, темную улицу.
Мальчишки постарше сговорились пойти куда-то и достать еды. Они и Матали позвали с собой. Но он понял, что ребята замышляют что-то плохое, незаметно отстав от них, побродил по пустынным привокзальным улицам и вышел на хлебный базар.
Только-только светало. По улицам изредка проходили одинокие пешеходы. На базарной площади было почти пусто. Только несколько возчиков, повесив торбы с овсом на морды белых от инея лошадей, собравшись в кружок, говорили о чем-то. Один из них замахнулся кнутом на посиневшего от холода мальчика, другой выругался.
Матали не сердился и не обижался. Где уж тут обижаться, когда в его стриженой голове, покрытой старой шапкой, из всех мыслей осталась одна: поесть бы чего-нибудь!
Из трубы «Дунайской харчевни» клубами поднимался дым. Оттуда пахло кислой капустой. В утреннем воздухе этот запах казался особенно сильным. Проглотив слюну, мальчик жадными глазами смотрел на дверь харчевни, как собачонка, поджидающая хозяина…
Он отлично понимал: стоит обернуться, перейти дорогу — и сразу окажешься у двери тетки Сабиры. Но Матали не обернулся. Он знал, что искать его тетка не станет. Она-то уверена, что голод все равно приведет его домой.
«А вот и не приведет, — спорил Матали и с теткой Сабирой, и с пустым желудком, и с самим собой. — Умру, а не вернусь к этой ведьме. А папа придет, спросит про меня. Что ты ответишь? А у него винтовка. Наведет на тебя винтовку, скажет: зачем била, зачем выгнала моего Мухамметгали? А тетка задрожит, начнет рвать на себе волосы, станет говорить, что она не виновата…»
Матали представил заплаканную тетку Сабиру, дрожащую перед дулом отцовской винтовки, и даже улыбнулся, чуть скривив застывшие от холода губы. Но тут ветер донес до него запах вкусной тушеной капусты, и Матали чуть не стошнило от голода. Голова у него закружилась. Ветер показался особенно холодным. Матали поплотнее затянул бешмет. Но ветер все равно забрался под мышки, прошелся по животу, по шее… И вдруг Матали придумал: вот куда нужно идти — на Казанку, к Абдулле. Там у костров тепло, можно согреться. Там и картошки с маслом даст дядя Абдулла. Там никто ему слова не скажет и ругать никто не станет. Вот только как дойти туда, к речке? Ноги совсем одеревенели от холода.
«А очень просто, — вдруг сообразил он, — надо зайти к Газизе. Может быть, и она соберется на Казанку. Посидеть у них, отогреться, а потом вместе на речку».
Он подошел к дому Газизы, но постучать у него не хватило смелости. Он вдруг вспомнил, что Хусаина сажали в тюрьму.
«Из-за меня сажали, — подумал он, — надо было вовремя зайти и сказать, что тетка Сабира наябедничала будочнику».
Так и не постучав в дверь, он прошел еще несколько шагов, прислонился к косяку двери Галии и, подняв воротник, втянул замерзшие руки в рукава и закрыл глаза.
В то утро Галия села у окна и стала чистить картошку. Мать топила печку. Старшие сестры собирались на работу. Из единственного маленького окошка падал в комнату слабый утренний свет.
Галия любила сидеть так и смотреть на голубей, клюющих корм, на хлев, где жила коза, доставлявшая Газизе столько хлопот. Когда Галие надоедало смотреть в окошко, она гоняла тараканов по стенкам. Мама, правда, говорила, что тараканов трогать нельзя, что они приносят в дом богатство. Но Галия не очень верила в это: тараканам у них счету не было, а вот богатства что-то не видно. В их доме всего и богатства — теплая шуба, которая осталась от отца, ушедшего на войну. Теперь и мама, и старшие девочки носят эту шубу, когда бывают в городе. А старый мамин бешмет иногда достается и Галие. Но это бывает редко, чаще всего надевает его средняя сестра, когда идет на станцию грузить уголь.
Впрочем, об этом Галие горевать не приходится. Гулять ее все равно пускают не часто, и обо всем, что творится за стенами дома, узнает она из разговоров, которые ведут за столом мама и сестры.
Больше всего новостей слышит Галия вечерами, когда вся семья ужинает при свете семилинейной лампы.
Тут узнала она о том, что свергли царя, что скоро война кончится. Мама очень обрадовалась, тогда и Галия всю ночь не спала, все ждала: когда же она кончится, эта война. Еще бы не радоваться! Ведь если кончится война, значит, и папа придет домой… Потом тут же узнали они с мамой, что война так и не кончилась. Новое правительство — так сестры говорили — объявило, что, пока не победят Германию, конца войне не будет.
А потом пошел слух, что сын бая Гильметдина, офицер, который учился в Петербурге, хочет свое, татарское государство устроить. Побить всех неверных, всех русских, чтобы одни татары остались на земле.
— Не знаю, дочки, — сказала тогда мама, — может, и хорошо свое-то государство. Да ведь это сколько крови нужно пролить… Это же хуже войны… А вот слышала я другой разговор: есть такие люди, большевиками их зовут. Эти так говорят: нам все равно, хоть ты татарин, хоть русский, был бы рабочий человек. Соберемся, говорят, все вместе, навалимся на богачей, отберем у них и землю, и фабрики, все богатство отберем и разделим, чтобы все бедняки были сыты. И войну, говорят, сразу кончим. Вот это, видно, хорошие люди. Да только кто знает, может, это тоже зря болтают?
