зале старинного дома графа Тышкевича на углу Трокской и Завальной улиц, в том доме, который впервые поразил меня своей архитектурой и огромными Геркулесами на фронтоне, когда я мальчиком приехал в Вильну. Собралось около ста человек из всех классов и партий. За окнами виднелись возбужденные толпы народа на улицах, и чудилось, что вот-вот «начнется». Я составил воззвание «К гражданам города Вильны», где, между прочим, говорилось: «По городу распространяются слухи о готовящемся погроме против евреев. Мы, представители города Вильно, выражаем глубокое возмущение против тайных подстрекателей. Мы предупреждаем, что малейшая попытка к погрому встретит со стороны всех наших объединенных сил самый энергичный отпор». Путем переговоров удалось склонить к подписанию этого воззвания представителей двенадцати организаций, из которых три были еврейские (Союз полноправия, сионистическая организация и «Еврейская демократическая группа»), а прочие общие (союзы инженеров, медиков, адвокатов, педагогов, железнодорожных служащих и рабочих). Не без труда удалось нам склонить и городскую Думу к выпуску особого воззвания против погромов. Оба эти воззвания были отпечатаны и расклеены по городу. Они произвели надлежащее впечатление. Подготовители погрома не могли не знать, что мы учредили комитет самообороны, который собирал оружие и деньги на покупку оружия. Бунд и «Поале Цион» организовали особые отряды самообороны и готовились к решительным действиям. Это обстоятельство могло охладить пыл погромщиков, тем более что русский реакционный элемент был незначителен в польско-литовской Вильне.
Для меня начался сплошной траур. По целым дням я читал получавшиеся из разных мест газеты с сообщениями о сотнях еврейских погромов в страшную неделю 18–25 октября. Личные тревоги (в разгромленной Одессе находились двое моих детей, родные и литературные друзья) тонули в общем горе. 31 октября я записывал: «Сердце разрывается, нет сил переносить эти ужасы, о которых ежечасно читаешь, слышишь, говоришь. Кипел ум, хотелось писать, кричать, но руки опускаются перед грудою трупов. Стон и плач стоит над всем еврейством, отдельный голос не будет услышан. А все-таки попытаюсь: к другой работе я совершенно неспособен. Забросил все, только с утра до позднего вечера впитываю яд газетных известий». К середине ноября я написал первые главы «в муках рожденной» статьи «Уроки страшных дней». Первая глава под названием «Что сделал нам Амалек?»{414} вылилась из глубины наболевшего сердца как стихотворение в прозе, с особым ритмом коротких фраз. Ведь тут я первый раз в жизни мог высказать свободно, без цензурного контроля, все накопившееся на душе за долгие годы гнета. Я читал эту главу в многолюдном траурном собрании, состоявшемся в Вильне 17 ноября, в тридцатый день гибели первых мучеников погромной недели. Огромный зал клуба железнодорожников был переполнен. Говорили многие. Я прочел свою страстную филиппику: вскрыл механизм царского режима бесправия и погромов, эту палку о двух концах: одним били, а другим убивали; я дал прямой ответ на вопрос о виновниках погромов: не только правительство, а та огромная масса «черных сотен», на которые оно опиралось, тот Амалек, который напал на Израиля в момент его освобождения от египетского рабства, на пути в обетованную землю свободы. Я закончил словами: «Не доверяйте Амалеку, ни правительственному, ни народному, ибо старая Россия может еще проявиться в новой!» Тогда многие сердились на меня за этот вопль Кассандры, но думается, что люди, пережившие следующие два десятилетия, согласятся с моим предостережением.
Через три дня после виленского траурного собрания я уехал в Петербург для участия во втором съезде Союза полноправия. В Петербурге я попал в кипящий котел. Столица шумела сотнями собраний и конференций, тысячами делегатов из всех концов России, гулом прежнего революционного подполья, поднявшегося на поверхность общественной жизни. Политическая температура кипения чувствовалась в эти памятные дни, и не раз холодный ноябрьский ветер ударял в разгоряченные лица людей, выходивших на мокрые улицы Петербурга. Четыре дня и ночи (22–25 ноября) пришлось и мне провести между этими полюсами огня и холода. Заседания нашего съезда, в котором участвовало около ста делегатов из разных городов, происходили в салонах богатых петербуржцев, которые охотно или неохотно предоставляли для этого свои роскошные квартиры (помню квартиры барона Гинцбурга и издателя газеты «Речь» Ю. Бака{415}). Заседания длились с утра до двух часов ночи, с трехчасовым перерывом для обеда и отдыха. Уже в наших предварительных беседах сказалось возбужденное состояние делегатов, большинство которых только что пережило ужасы погромов. Нужно было иметь много мужества, чтобы в такой момент, с наболевшим сердцем, обсуждать вопросы строительства нового свободного еврейства.
Первые два дня съезда были посвящены вопросу о погромах. Открывший первое заседание Михаил Игнатьевич Кулишер говорил дрожащим голосом о поверий дикарей, что здание, построенное на крови, особенно прочно, и призывал строить новую жизнь на крови наших октябрьских мучеников. На очереди стоял вопрос, как реагировать на погромы, подготовленные реакционерами в виде демонстрации против манифеста 17 октября: протестом, обращенным к обществу или к правительству, посылкой депутаций к премьеру Витте или организацией еврейской самообороны. Большинство делегатов высказалось против посылки депутации к Витте с требованием равноправия на основании манифеста. Помню страстное восклицание молодого адвоката Моисея Леонтьевича Гольдштейна{416}: «Мы не примем равноправия из окровавленных рук самодержавия, мы возьмем его у свободного всероссийского парламента!» Была принята резолюция, резко осуждавшая правительство, которое не предало суду губернаторов и других начальников, виновных в бездействии или даже в прямом содействии во время эксцессов. Были также избраны одна комиссия для расследования погромов, а другая для повсеместной организации самообороны.
Только на другой день съезд добрался до внутренних организационных вопросов. Лидер сионистов М. Усышкин, автономист М. Б. Ратнер и я привлекли внимание съезда к этим вопросам. Мы заранее сговорились внести предложение о созыве еврейского учредительного собрания, но цели у нас были разные. У Усышкина тут была тайная партийная цель: прокламирование сионизма как главной основы еврейской автономии. Я в своем докладе конкретно формулировал диаспорные задачи учредительного собрания: создание союза всех еврейских общин с центральным органом, Ваадом или сеймом как исторически испытанной формой нашей автономии. Как на первом съезде, меня и тут горячо поддерживал «сеймовец» М. Б. Ратнер, с которым мы сошлись на формуле «национальное собрание». Благодаря нашим усилиям и вопреки желанию ассимиляторов была принята смелая резолюция, имевшая более демонстративный, чем актуальный характер для того момента: «В целях осуществления гражданских, политических и национальных прав еврейского народа в России съезд постановил: безотлагательно приступить к созыву, на началах всеобщего избирательного права, всероссийского еврейского национального собрания для установления, согласно воле всего еврейского населения, форм и принципов его национального самоопределения и основ внутренней
