фронте 4-го. О нем, конечно, узнали в Петербурге, как и о назначении вел. кн. Ник. Ник. Это вызвало волнение, и «Известия» 6 марта писали: «Указ Николая II превратил кн. Львова из министра революции в министра, назначенного царем, хотя и бывшим», и «демократия должна требовать от Врем. правительства, чтобы оно прямо и недвусмысленно заявило, что признает указ Николая II о назначении кн. Львова недействительным. Если правительство откажется выполнить это требование, оно тем самым признается в своих монархических симпатиях и обнаружит, что недостойно звания Временного правительства восставшего народа. Революция не нуждается в одобрении бывшего монарха».* * *
Умалчивая о преемственности своей от акта 3 марта, Правительство тем самым уничтожало то «юридическое значение», которое государствоведы находили в содержании этого акта. Преемственная связь правительства с конституцией низвергнутого революцией политического строя, выраженная по замыслу легистов в формуле «по почину Гос. Думы возникшему», была сама по себе весьма относительна. Во имя логики юридическая мысль делала некоторый подлог, который совершала и политическая мысль во имя тактики. Еще 1 марта в воззвании Трудовой группы массы призывались «идти на штурм последней твердыни власти, самоотверженно подчиняясь временному правительству, организованному Гос. Думой». Под временным правительством здесь подразумевался Временный Комитет Гос. Думы. Но при чем в сущности была Гос. Дума, как таковая? Временный Комитет был избран частным совещанием членов Думы и сделался «фактором революции». Далее произошло соглашение Временного Комитета с Исп. Ком. столь же самочинно собравшегося Совета Р. Д., т.е. соглашение «двух революционных сил». По этому соглашению Временный Комитет назначил министров – в сущности, с молчаливого одобрения Исп. Комитета. Тут и происходит подлог, когда Врем. Комитет заменяется термином даже не частного совещания Думы, которое больше не собиралось в дни переворота, а старым законодательным учреждением, именовавшимся «Государственной Думой». Суррогат учреждения становится синонимом самого учреждения. И такое словоупотребление делается общим местом – и в официальных актах (начиная с первого «манифеста» Временного правительства), и в официальных воззваниях, и в агитационной литературе.
До манифеста 3 марта московская печать (петербургская не выходила) рисует организацию власти приблизительно так, как охарактеризовал положение Родзянко в разговоре с Рузским: «Верховная власть временно перешла к народному представительству в виде Государственной Думы, – писало «Утро России». – Эта “третьеиюньская Дума”, пройдя через закаляющее горнило испытаний военных лет с их мрачными переживаниями и ужаснувшими всех разоблачениями… предстоит перед страной совсем в ином образе, чем пять лет назад. Сейчас эта Дума с честью выполнила свой долг перед народом, с патриотической решительностью вырывая верховную власть из недостойных рук, и стала естественно организующим центром, вокруг которого сплачивается отныне новая, свободная Россия… И, как организующий страну центр, мы признаем Гос. Думу, мы приветствуем ее, мы ей повинуемся». «Государственная Дума – вот наш национальный вождь в великой борьбе, всколыхнувшей всю страну», – говорило «Русское Слово». И только «Рус. Вед.» выражались более осторожно: «Думский Комитет есть зародыш и первая временная форма исполнительной власти, признающей свою ответственность перед страной и пользующейся ее доверием». Московская печать была всецело во власти зарождавшейся легенды о том, что Гос. Дума «революционно воспротивилась роспуску».
В связи с организацией новой исполнительной власти (уже не Думского Комитета, а Временного правительства) воззвание партии народной свободы от 3 марта обращалось к гражданам: «Дайте созданному Гос. Думой правительству сделать великое дело освобождения России». В письме 3 марта к новому премьеру вел. кн. Ник. Ник., высказываясь «категорически против соглашения с Советом Р. Д. по вопросу о созыве Учр. собрания», писал: «Я ни одной минуты не сомневаюсь, что Временное правительство, сильное авторитетом Гос. Думы и общественным доверием, объединит вокруг себя всех патриотически мыслящих русских людей». После акта отречения Мих. Ал. верховный главнокомандующий, обращаясь к населению Кавказа, говорил о Гос. Думе, представляющей из себя «весь русский народ» и назначившей временное правительство до тех пор, пока «народ русский, благословляемый Богом, скажет на Всенародном Учред. собрании, какой строй государственного правления он считает наилучшим для России». В «Вестнике Врем. правит.» 8 марта опубликованы были воззвания к «братьям офицерам и солдатам» и жителям деревни от имени Государственной Думы, подписанные ее председателем… В специальном воззвании Родзянко к «офицерам, матросам и рабочим» судостроительных заводов в Николаеве, подписанном в виде исключения «председателем Врем. Комитета», подчеркивалось, что новое правительство избрано «из членов Госуд. Думы, известных своей преданностью народной свободе»446. Эта терминология перешла и в позднейшие изыскания: Маклаков, напр., прямо говорит о назначении Царем кн. Львова, избранного Думой; Милюков в «Истории» и равно Керенский в своих историко-мемуарных повествованиях очень часто употребляют термин «Государственная Дума» вместо «Временного Комитета».
Отмеченная тенденция не может быть случайной – слишком определенно проходит она в первые дни после стабилизации положения. Она имеет целью несколько затушевать в общественном сознании активную роль, которую пришлось играть петроградскому Совету в организации временной государственной власти. Надо думать, что Цент. Ком. партии к. д. сознательно не упомянул в своем воззвании 3 марта об участии Совета, равно как и в официальной осведомительной радиотелеграмме, составленной Милюковым и отправленной в тот же день правительством за границу, функции Совета (одной из «наиболее влиятельных» левых политических организаций) сводились к «политическому благоразумию», а все организующее действие приписывалось Временному Комитету Гос. Думы, солдатскими демонстрациями в пользу которой началась революция 27 февраля. Это не была «карикатура на революцию», как утверждают левые мемуаристы, но это была стилизация революции (сделанная в мягких тонах) под вкус руководителей тогдашней «цензовой общественности»447. «Манифест» 6 марта совсем умалчивал о Совете, говоря только о решимости Гос. Думы и революционных порывах народа.
Бесспорно, авторитет Гос. Думы чрезвычайно вырос в сознании масс в первое время революции. Дума, по признанию Керенского, явилась как бы «символом народа и государства в первые мартовские дни». Правительство не отделялось от Думы – свидетельствовал впоследствии отчет уполномоченной Врем. Комитетом Комиссии, которая была послана на фронт и в провинцию. Их престиж «везде» стоял «очень высоко» – даже такие большевистские деятели, как Крыленко, признавали, что на фронте нельзя было «резко» ставить вопрос о том, что правительство не может защищать интересы народа. Но обыватель не слишком разбирался в терминологии, и поэтому не приходится обманываться – это был авторитет не старого законодательного учреждения, символизировавшего народное представительство, о котором говорила радиотелеграмма за границу, а учреждения, явившегося истоком Временного Комитета, на котором почила благодать революции448… Сама по себе Государственная
