В некоторых военных кругах мысль о «расчистке» революционного Петербурга была популярна. Например, в записях Куропаткина, относящихся к началу мая, попадается имя командующего 6-й армией ген. Горбатовского, который предлагал средство для борьбы с развалом армии «невероятное»: «Сформировать корпус или полкорпуса из офицеров и силою уничтожить петроградский Совет С. и Р. Д.»438. Врангель утверждает, ссылаясь, между прочим, на заявления «всех полков» Уссурийской дивизии, которой он командовал, что «ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю Правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну». Но Правительство «не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь». Гучков при поездках на фронт «неизменно громко заявлял», принимая депутации от разного рода частей, что Правительство «ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа Правительства и Совета Р. и С. Д. происходит в полном единении». Дневники Болдырева, Селивачева, Легра вносят существенную поправку: в неофициальных, полуинтимных беседах, на которых рождаются конспиративные затеи, военный министр говорил нечто другое. На Госуд. Совещании и Милюков вспоминал «длинную вереницу депутаций от армии, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Мариинском дворце и тревожно спрашивавших нас, Временное правительство первого состава: “Правда ли, что в Петрограде двоевластие, правда ли, что вам мешают самочинные организации? Скажите нам, и мы вас освободим от них”. Я помню и наши смущенные ответы: “Нет, нет, это преувеличено… Были, правда, попытки, но теперь все приходит в равновесие, в порядок”».
Бездействие Правительства толкнуло ген. Врангеля на прямой путь конспирации – создания в центре тайной военной организации. В дни апрельского правительственного кризиса не только были намечены зачатки этой организации (образован был «небольшой штаб», куда бар. Врангель привлек своих однополчан гр. Палена и гр. Шувалова, раздобывши «кое-какие средства»), но, если поверить словам мемуариста, «прочно» налажена была связь со «всеми военными училищами и некоторыми воинскими частями», «отлично» была поставлена разведка – был уже «разработан подробный план занятия главнейших центров города и захвата всех тех лиц, которые могли бы оказаться опасными…» Надо было отыскать имя. «Ни в составе Правительства, ни среди окружающих его общественных деятелей» не было человека, способного «твердой и непреклонной решимостью» положить «предел дальнейшему развалу страны». «Его надо было искать в армии среди немногих популярных вождей. К голосу такого вождя, опирающегося на армию, не могла не прислушаться страна, и достаточно решительно заявленное требование, опирающееся на штыки, было бы выполнено. Считаясь с условиями времени, имя такого вождя должно было быть достаточно “демократичным”». Таких имен Врангель знал «только два» – ген. Лечицкого и ген. Корнилова. С упомянутыми генералами начались переговоры…
К чему могла бы привести гражданская междоусобица, которой так старалось в первые решающие дни революции избегнуть верховное командование? Гадальные карты о судьбах России каждый будет раскладывать по своему разуму и предвидению. Позорный конец войны? Сепаратный мир? Преждевременный развал России? Реставрация при содействии немцев? «Не каждому дано видеть, что можно, – резонерствовал Маклаков на Государственном Совещании. – Политическая программа момента диктуется не волею партий, а волею истории, – говорил он, полагая, что эту «волю» познает «своим инстинктом» «глубинная темная масса народа». – Россия за революцию себя не продаст». Сколько иллюзий семнадцатого года разбила жизнь… историк имеет право установить лишь факт, что все те предначертания, которые рождались в среде военного командования, были чужды психологии момента, и в силу этого неосуществимы. «Покуда верят и хотят этой революции, покуда революционная власть исполняет свой долг, защищает Россию и ведет Россию, до тех пор смешны какие бы то ни было заговоры», – констатировал Маклаков на Государственном Совещании. То, что могло быть еще сомнительным в августе, было бесспорной истиной для марта и апреля. Непродуманные политические авантюры (план ген. Врангеля оказался в точном смысле слова пуфом, встретив весьма небольшие отклики в «правых» кругах) творили лишь злое дело для России. «Достаточная скрытность» никогда не является гарантией, и особенно в той среде, которой не свойственны конспиративные замыслы. Таинственные слухи ползли, сеяли разлад, создавали напряженную общественную атмосферу и расширяли плацдарм, на котором могли возрастать плоды демагогии крайнего сектора революционной демократии.
Глава девятая. Революционное правительство
I. Концентрация власти
1. Идея преемственности
В.Д. Набоков в воспоминаниях уделяет серьезное внимание рассмотрению тех «преюдициальных вопросов», выражаясь ученой терминологией мемуариста, которые беспокоили юристов при поисках правильной внешней формы для выражения акта 3 марта. Можно ли было в действительности считать Мих. Ал. с формальной стороны в момент подписания отречения императором? В случае решения вопроса в положительном смысле, отречение мимолетного кандидата на российский престол могло бы вызвать сомнение «относительно прав других членов императорской фамилии» и санкционировало бы беззаконие с точки зрения существовавших Основных Законов, которое совершил имп. Николай II, отрекшийся в пользу брата. Легисты из этого лабиринта «юридических тонкостей» вышли (или думали выйти), выработав эластичную формулу, гласившую, что «Михаил отказывается от принятия верховной власти». К этому, по мнению Набокова, собственно и должно было свестись «юридически ценное содержание акта». Но «по условиям момента казалось необходимым… воспользоваться этим актом для того, чтобы в глазах той части населения, для которой он мог иметь серьезное нравственное значение, – торжественно подкрепить полноту власти Врем. правит. и преемственную связь его с Гос. Думой»439. В первой декларации Врем. правит., подчеркивает Набоков, «оно говорило о себе, как о кабинете», и образование этого кабинета рассматривалось как «более прочное устройство исполнительной власти». Очевидно, при составлении этой декларации было еще неясно, какие очертания примет временный государственный строй440. Акт, подписанный вел. кн. Михаилом, таким образом, являлся «единственным актом, определявшим объем власти революционного временного правительства и устанавливавшим за ним “в полном объеме и законодательную власть”».
Трудна была задача, которая в дни революции юридически разрешалась на Миллионной. Юридическое сознание Маклакова и через 10 лет не могло примириться со «странным и преступным» манифестом 3 марта, которого вел. кн. не имел права подписывать даже в том случае, если бы он был монархом, ибо манифест вопреки существующей конституции, без согласия Думы, объявлял трон вакантным до созыва Учред. собрания, устанавливал систему выборов этого Учред. собр. и передавал до его
