уже несколько поколений, вызывает у некоторых обиду или даже желание мести (Рене Поммье, Мишель-Антуан Бурнье и Патрик Рамбо[981]). Это оборотная сторона легитимации, пусть даже в конечном счете и не имеющая большого значения.
Глава 15
Легитимность
В середине 1970-х годов Барт уже не просто признанный или модный мыслитель, он легитимный интеллектуал. Легитимность отличается от простого признания тем, что переводит известность в социально существенные элементы: знаки отличия, привилегии, деньги. Как и многие другие фигуры этой эпохи, Барт получает знаки признания сразу из многих сфер. Он – медийный персонаж, которого одни любят, другие ненавидят, он все время вызывает споры. Он стал одной из покровительствующих фигур в литературной среде, у него очень прочная позиция в Seuil, с 1973 года Барт состоит в жюри премии Медичи. Он нашел свое место в научных кругах, его постоянно цитируют, приглашают в другие университеты и на международные конференции. Кроме того, он получает множество предложений поехать за границу в личном порядке. Его тексты переводят на английский, итальянский, немецкий, японский. Таким образом, Барт в свои шестьдесят лет имеет полное основание считать себя легитимированным. Однако – и в этом он, вероятно, не одинок – ему не удается почивать на лаврах и находить удовлетворение в преимуществах, которые они дают. Чего-то не хватает, и это чувство заставляет его искать дальше, глубже погружаться в мысль и письмо. Он соглашается на то, чтобы быть в центре – в центре внимания, дискурса, институций – но продолжает считать себя до некоторой степени нелегитимным. Можно даже сказать, что он делает из нелегитимности искусство жить: это оборотная сторона легитимности, способ оправдания жалоб, скуки, желания чего-то другого.
Профессор
Репутация Барта-профессора окончательно сложилась. Она тоже делает свое дело. После пребывания в Марокко он почти никогда не ограничивается преподаванием в Практической школе высших исследований. В 1971–1972 годах Барт соглашается занять должность приглашенного профессора в Женеве, куда ездит два раза в неделю, в понедельник и среду. Там он встречается со своими давними друзьями, Жаном Старобинским и Жаном Руссе, по инициативе которых был приглашен. Он повторяет семинар по новелле Эдгара По «Правда о том, что случилось с господином Вальдемаром» и предлагает новый курс по «Бувару и Пекюше». Завязывает дружбу со студентами, в частности с Пьером Прентки, блестящим ученым, который очень увлечен преподаванием Барта и надолго останется с ним связан, с Жаном-Люком Буржуа; многие из них приглашают его по вечерам к себе на ужин в Женеве или в ее окрестностях. Он знакомится с Бернхардом Бёшенштайном, специалистом по Целану и Гёльдерлину. Барт также пользуется случаем, чтобы выступить в Политехнической школе Цюриха. Ему нравится в Швейцарии, и впоследствии он иногда туда возвращается, даже не имея особых обязательств, только для того, чтобы повидаться с друзьями, и ради некоторых радостей жизни. Может быть, он также воспоминает о годах, проведенных в Лейзене: в 1972 году он заезжает туда, будучи в Женеве.
В том же году Барт был приглашен в Лилль на семинар Жана Боллака и в Страсбург исследовательской группой Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта. Он также участвует в знаменитом коллоквиуме в Серизи-ла-Салль, посвященном Батаю и Арто, организованном Филиппом Соллерсом. Его выступление посвящено Батаю, но в то же время это первый анализ по принципу «для-меня», опирающийся на прочтение Ницше: что такое текст Батая для меня, текст, который я бы сам захотел написать[982]. На следующий год Том Бишоп просит Барта прочитать курс в парижском филиале Нью-Йоркского университета, и он будет вести этот курс параллельно со своим семинаром в Высшей школе практических исследований и на ту же самую тему («Лексика автора»). Как почти каждый год, в 1973 году он снова едет с выступлениями в Италию. В 1974 году, который оказался разделен надвое поездкой в Китай, он продолжает параллельно вести курсы в Практической школе высших исследований и в филиале Городского университета Нью-Йорка (SUNY) в Париже, а в феврале выступает в нескольких английских университетах, в Лондоне, Оксфорде, Кембридже, куда его пригласил Франк Кермод. Барт размышляет о своих опытах по передаче знания, оттачивая форму, которая привлекает его больше всего – форму небольшого семинара. В конце 1974 учебного года, подводя вместе с аудиторами Практической школы высших исследований итоги своих изысканий по лексике автора, он сравнивает рецепцию одного и того же курса в двух разных местах. Студентам Городского университета он тоже предложил выбрать слова для «Глоссария», с которым далее будет вестись работа на семинаре. Барт ощутил сопротивление и непонимание со стороны американских студентов, которое он объясняет тем, что студенты-иностранцы, приезжая учиться во Францию на год, ожидают, что им будут излагать метод или жанр критики, «а не слово-мысль: они мало обращаются к телу автора, к телу, которое пишет», и курс не оправдывает ожидания «изложения и демонстрации применения якобы авангардного (пока еще) метода на примере классического автора»[983]. Можно себе представить, насколько сбитыми с толку почувствовали себя студенты, ожидавшие готовых рецептов применения методов структуралистского анализа, когда столкнулись с играми, предложенными Бартом в том году: он отказывается делать из семинара пространство для повторения известных вещей или передачи утвердившегося метода, но постоянно направляет его в сторону эксперимента.
После того как были посмертно опубликованы курсы Барта в Коллеж де Франс, затем несколько курсов, которые он читал в Практической школе высших исследований, нынешняя эпоха смогла уловить уникальный характер его преподавания. Его практика «семинара», проходящего в непрерывном диалоге с несколькими избранными студентами – с 1972 года он ведет диалог со слушателями маленького семинара и выступает один перед студентами расширенного семинара – позволяет ему превратить педагогическое пространство в настоящую лабораторию. Это лаборатория для его книг («S/Z», «Ролана Барта о Ролане Барте» и «Фрагментов речи влюбленного»), которые становятся площадкой для первых экспериментов с устной речью. Речь расходится, рассеивается, прежде чем ее подхватит письмо, и искусство фрагмента отчасти происходит именно из этого. «Семинар занимает очень важное место в моей жизни уже пятнадцать лет, но, помимо этого, я приписываю ему тесную, хотя и загадочную связь с письмом»[984]. Курсы – это не просто преддверие книг: они образуют подготовительное пространство, мастерскую, где мастер объясняет, что речь идет об отчасти мифологическом слове, имеющем до некоторой степени пролетарский оттенок, указывает на популистский характер исследований. Но тем не менее это полезное слово, потому что оно отсылает к «коллективному месту работы над материалом с его рабочим „беспорядком“, стружкой
