Они, ведь, тоже больные и кандидаты в Царствие Небесное. Скоро смерть подойдет и к их изголовью и заглянет в их истомленные глаза своими загадочными черными впадинами.
И когда ужас, предсмертная тоска властно охватят все их существо, им также грубо и невозмутимо крикнут:
«Умирай скорей, но не кричи! Чего кричишь?»
В полутьме, окутывающей палату, слышен хрип, ужасный предсмертный хрип. Он, то усиливается, то замирает, переходя в бульканье...
Сиделка уже дежурит.
Вот забились ноги под одеялом, вот, судорожно хватая воздух, протянулись руки... вот последний вздох — и все стихает.
— Кончилась... кончился...
И через несколько секунд раздаются грубые, грузные шаги по коридору. Все ближе, ближе к палате.
Показываются сторожа, отвратительные типы больничных сторожей: угрюмые, озлобленные, пьяницы из пьяниц.
Они что-то несут.
— Что это? — в ужасе шепчут про себя больные. — Это что? Это носилки для переноски мертвецов.
— Клади! — слышится тихий сиплый голос.
И кладут.
Больные закрываются с головой в одеяло.
«Только бы не видеть... только бы не слышать...»
Мрачное шествие направляется лабиринтом больничных коридоров, ходов и переходов во двор.
Этот двор огромной больницы наполнен строениями: тут и отдельные бараки, и службы, и... мертвецкая.
Вот оно, это последнее убежище больничных «гостей».
— Стой, Семен, покурим! — бесстрастно говорит один сторож другому.
Они кладут на землю свои страшные носилки и преспокойно раскуривают цигарки — «собачьи ножки».
— Проклятая жизнь! — философски замечает один другому.
— Хоша как сказать? Труда большого нет... Ну, попрем... Кузя, поди, заждался, — отвечает другой.
Скрипит дверь мрачной мертвецкой.
Отвратительное, ужасное трупное зловоние ударяет им в лицо.
Как ни привычны они к этому «запаху», их все же отшатывает в первую секунду назад.
— Тьфу! Ну, и духовито же!
— Действительно... того... малость есть...
— Опять, черти, приворотили? — раздался грубый голос.
На пороге мертвецкой стоит Кузьма, сторож и хранитель мертвецов.
Страшными, неподвижными фигурами, то просто голыми, то прикрытыми грязными простынями, лежат они на «нарах» мертвецкой.
— А у тебя, Кузя, аль места мало? — шутят мрачные больничные Хароны-сторожа.
Ворчит некрасивая мертвецкая крыса-Кузьма:
— К-ха! Вам хорошо зубы скалить, а мне каждый лишний духу прибавляет.
— Да ты, ведь, Кузя привык уж небось? И средствие у тебя чудесное есть.
— Это какое? — ухмыляется Кузя.
— Известно дело, водочка.
Теперь Кузя совсем уж развеселился.
— Хо-хо-хо! Это точно. Не будь ее, голубушки, прямо ложись да околевай. Ну, а с ней ничего... веселее... Как бултыхнешь толику хорошую, на душе и хорошо. Подойдешь это к упокойнику или к упокойнице, поднимешь простыню, и давай это разговоры с ними вести: «Как, мол, братец, себя чувствуешь? А? Неприятно тебе? А ты плюнь; начихай, все туда попадем». А он, либо она, молчит. А я не унимаюсь... Известно дело: одурь, скука берут. Пьешь, а сам с ними все разговоры ведешь: «И с чего ты помер?» — Молчит. Хитрый тоже народ! Чтобы тебе ответить? Так нет, молчит, словно воды в рот набрали!
Слушают-слушают сторожа этот диковинный разговор Кузи, а под конец страх овладевает ими.
— Господи, и что это он несет такое?
— Прощай, Кузя! — робко говорят они, пятясь с пустыми носилками к дверям мертвецкой.
И когда они выходят на воздух, вдыхают его свежие струи, они говорят друг другу:
— А ну его к лешему, эту мертвецкую образину, — всегда на ночь испугает.
ИСЦАРАПАННАЯ ПОКОЙНИЦА. НАЧАЛО НЕОБЫЧАЙНОГО ПРОЦЕССА
Так все шло долгие годы.
Больничное царство ревниво охраняло свои заповедные тайны. Но вдруг случилось нечто такое, что всколыхнуло мертвое, стоячее болото.
Вот как произошло это событие, взволновавшее весь Петербург.
Утром, ранним утром хмурого осеннего дня в Н-скую больницу явилась вдова титулярного советника Марья Григорьевна Беляева в холодной, ветром подбитой, накидке.
Уже семь дней, как ее единственная дочь Аглая, девушка девятнадцати лет заболела пятнистым тифом и угодила сюда. Дома где же лечить? Доктора... лекарства... А у вдовы крысы давно уже все карманы прогрызли. И свезла она свою Аглаю в больницу.
— Ну, что? Как моя Аглочка? — с замирающим сердцем осведомилась титулярная советница.
— Фамилия?
— Беляева, — говорю я. — Дочь моя — Беляева.
Несколько минут справки, и... ужасное, роковое слово:
— В мертвецкой!
— Что? — дико, испуганно поглядела на бесстрастного служащего обезумевшая мать.
— Я вам говорю, пожалуйте в мертвецкую. Ваша дочь скончалась вчера в два часа ночи и, перенесена туда.
Сначала взвыла, заголосила, а потом окаменела титулярная советница.
И, понурая, словно больно прибитая старая собака, направилась к мертвецкой.
Дрожат старые ноги. В голове шумит, в груди — смертельный ужас. Словно оборвалось все.
«Умерла твоя Аглая, умерла... Нет ее больше... » — молотом стучит кровь в виски.
Вошла она в мертвецкую.
Страшного запаха не слышит. До того ли ей, когда здесь, среди зловещих безмолвных фигур находится ее дочь, ее бедная, рано сгоревшая от проклятого недуга, дочь?
— Кого вам? — грубо спросил Кузя.
— Д... дочь мою... вчера ум... умерла, — подавилась всхлипываниями титулярная советница.
— Пожалуйте.. — апатично ответил хранитель мертвых душ.
— Где она?
— А поглядите, матушка...
— Ты должен знать! — дала окрик Беляева на мертвецкого сторожа.
— А мало ли их сюда таскают! — грубо бросил Кузя. — Небось… сами разыщете... Ежели всякого покойника мне по фамилии знать, — спать не придется...
И вот дрожащими, трясущимися руками стала несчастная мать поднимать грубый холст с покойников.
— Не то... нет, не она, моя дорогая Аглачка.
«Ищи, ищи, сама найдешь!» — бормотал Кузьма, по обыкновению, уже сильно выпивший.
Вдруг резкий, за душу хватающий крик огласил мертвецкую:
— Дочка моя! Милая! Богоданная!..
Вдова нашла то, что составляло самое дорогое для нее: она нашла среди полуразложившихся трупов мертвое тело своей дочери.
— Аглая! Гланечка! — И зарыдала, заголосила, как голосят деревенские плакальщицы.
Она припала своей головой, одетой в смешную старинную дамскую шляпу, к лицу своей дочери и вдруг отшатнулась: — Что это? Что с тобой сделали, моя голубушка? — Крик был острый, испуганный. Мать различила на шее и на лице своей мертвой дочери синяки и огромные, грубые царапины. Тогда, обезумев от гнева, который даже заглушил чувство смертельной тоски, она набросилась на мертвецкого сторожа: — Кто это так разукрасил мою дочь? — Кузя попятился. Взрыв материнского горя и оскорбления был ужасен: — Это ты?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
