— Может, хочешь мороженого? — спросил он. — Или фруктов?
— Я сама могу заказать, что мне надо, — отрезала Матильда, подозвала официанта и, многозначительно посмотрев на Мэллори, заказала себе порцию мороженого и кофе. Мэллори рассчитался с официантом и спросил Матильду, не взять ли им такси.
— Что за вздор! — сказала она и поморщилась, словно он предложил ей промотать все их сбережения или определить детей в цирк.
Они зашагали домой гуськом. Солнце пекло вовсю, и казалось, улицы Рима всегда были и вечно будут такими раскаленными, как в тот день. Быть может, на Матильду подействовала жара?
— Милая, тебе не жарко? — спросил он.
Матильда повернула к нему голову.
— Ты мне глубоко противен, — отчеканила она.
Мэллори оставил ее в вестибюле гостиницы, а сам отправился в кафе.
Вынув из кармана логарифмическую линейку, он набросал на обороте меню условия задачи и стал биться над ее решением. Потом вернулся в номер. Матильды не было. Впрочем, к семи часам она возвратилась и тут же, не успев переступить порога, расплакалась. Сегодняшние занятия Мэллори в кафе навели его на небольшое открытие: оказалось, что душу Матильды омывает некое подводное течение. Капризное и таинственное, проходящее на недосягаемой глубине, оно день за днем подтачивает ее счастье, а следовательно, и счастье ее детей и мужа. Время от времени без всякой системы и без какой бы то ни было видимой причины течение это бурным фонтаном выбивается на поверхность.
— Ну, что такое случилось, милая, скажи! — попросил он.
— В этом городе никто не говорит по-английски, — сказала она. — Ни одна душа. Я заблудилась, стала спрашивать, как пройти в гостиницу— одного, другого — человек пятнадцать спросила, не меньше, — и хоть бы один ответил!
Хлопнув дверью, Матильда прошла в ванную, а Мэллори, невозмутимый и умиротворенный, сел к окну. По небу плыло облако, которое ни с чем, кроме облака, сравнить было нельзя, и на всем лежал медноватый отблеск, пронизывающий воздух Рима перед самым наступлением сумерек.
Вскоре после возвращения из Италии Мэллори вновь пришлось отправиться в Чикаго. Он обернулся в один день и, успешно избежав встречи с Мак-Гоуэном, поехал домой четырехчасовым поездом. Ровно в четыре тридцать он поднялся со своего места и пошел в вагон-ресторан промочить горло. Выглянув в окно, он увидел надвигающийся грозный массив Гери и вновь прибегнул к теореме, с помощью которой ему уже однажды удалось определить угол своего отношения к ландшафту штата Индиана. Заказав виски с содовой, он опять выглянул в окно; по его расчетам поезд должен был поравняться с Гери, однако за окном была совершеннейшая пустота. Вследствие ошибки в вычислениях, вместо того чтобы лишить Гери власти над собой, Мэллори начисто потерял этот город. Погода стояла ясная, до сумерек было еще далеко, и он не знал, чем объяснить внезапно возникшую за окном пустоту. Штат Индиана просто исчез, и все. Мэллори повернулся к женщине, сидевшей за соседним столиком, и спросил:
— Это ведь Гери, не правда ли?
— Ну, конечно, — ответила она. — Сами не видите, что ли?
Быстро построив в уме равнобедренный треугольник, Мэллори нейтрализовал резкость ее ответа. Но от других городов, которые они должны были проезжать, тоже не осталось и следа. Напуганный, вдруг почувствовав себя бесконечно одиноким, Мэллори вернулся в купе и закрыл лицо ладонями. Когда же он оторвал руки от лица, то увидел в окне огоньки переездов, а затем освещенные окна и улички маленьких провинциальных городов — впрочем, к ним он никогда и не стремился применять свою геометрию.
Заболел Мэллори примерно через неделю после поездки. Секретарша (она уже вернулась с Капри) обнаружила его лежащим без чувств на полу кабинета и вызвала скорую помощь. Его состояние было тяжелым. Посетителей стали допускать только через десять дней после операции. Первой, естественно, его навестила Матильда. Ему удалили все зубы и десять дюймов кишечника. К рукам были подведены резиновые трубки.
— Да ты великолепно выглядишь! — воскликнула Матильда, быстро заменив равнодушной и пустой улыбкой мелькнувшее было на ее лице выражение ужаса и растерянности. — И какая уютная комната! Желтенькие стены. Нет, конечно, если уж непременно нужно болеть, то лучше всего — в Нью-Йорке. Помнишь ту жуткую загородную больницу, где я рожала?
Матильда присела на подоконник, хотя возле постели больного стоял стул. Нет, подумал Мэллори, самая горячая любовь не в состоянии разбить стену, возведенную страданием и болью, перекинуть мост через пропасть, отделяющую здоровых от больных.
— Дома все преотлично, — продолжала Матильда. — Дети по тебе ничуть не скучают.
До этого времени Мэллори ни разу не приходилось болеть всерьез, и только теперь он получил возможность оценить по достоинству полную непригодность Матильды к роли сестры милосердия. Она словно негодовала на то, что он посмел заболеть. Впрочем, ее негодование — так во всяком случае казалось Мэллори — было своеобразным, пусть и несколько неуклюжим, проявлением любви. Она никогда не считала нужным скрывать свои чувства, и сейчас тоже не могла скрыть, что рассматривает его болезнь как лишнее доказательство безграничности мужского эгоизма.
— Как тебе повезло, — сказала она, — то есть в том смысле, что ты заболел в Нью-Йорке, а не где-нибудь еще. Ты находишься под наблюдением лучших врачей, за тобой ухаживают лучшие сиделки, да и больница эта, по всей видимости, — лучшая в мире. Лежишь — и никаких забот. Все делается за тебя. Хоть бы мне когда поболеть недельку-другую, и чтобы за мною ухаживали!
Как это было похоже на его Матильду! С какой беспощадностью обнажает она свою душевную угловатость и тот естественный, присущий каждому эгоизм, который и самой горячей любви на свете не пол силу ни смягчить, ни усовестить! Он узнавал свою Матильду и даже испытывал благодарность к ней за ее прямоту, за отсутствие сентиментальной фальши. В палату вошла сиделка с подносом в руках, засунула ему салфетку за ворот пижамы и приготовилась кормить его с ложечки.
— Дайте я! — воскликнула Матильда. — Дайте мне за ним поухаживать! Хоть что-нибудь сделать!
Она выхватила миску и ложку из рук сиделки. Впервые, хоть косвенно, Матильда показала, что, несмотря на «желтенькие стены», она осознает трагичность происходящего и сама в какой-то мере ощущает себя участницей трагедии. «Ах, как вкусно пахнет! — приговаривала она. — От такого бульона я бы и сама не отказалась! Все почему-то бранят больничный стол, но ты, видно, попал в какую-то исключительную больницу». Матильда поднесла ложку ко рту больного и вдруг, непонятно каким образом, вылила всю миску ему на грудь и на постель.
Она позвонила сиделке и стала энергично оттирать пятно у себя на юбке. Сиделка принялась за сложный, кропотливый процесс перемены постельного белья. Матильда между тем посмотрела на часы и воскликнула, что ей пора.
— Я загляну к тебе завтра, — сказала она. — И скажу детям, какой ты молодец.
Да, это была его Матильда, и он это понимал. Но Мэллори понимал также и то, что еще одно подобное посещение может оказаться для него роковым. Уже и этот визит несомненно замедлит его выздоровление. Увы, Матильда может даже ускорить его смерть! Когда сиделка, поправив ему постель и покормив его новой порцией бульона, собралась уходить, Мэллори попросил достать из кармана его пиджака блокнот и логарифмическую линейку. Любовь к жене и страх смерти составляли простое геометрическое тождество.
Результаты не замедлили сказаться. Наутро, когда пришла Матильда, он отчетливо слышал каждое ее слово, видел каждый ее жест, но она уже была не в состоянии вывести его из равновесия: он определил ее угол. На этот раз она была одета, как одевалась в дни своих мнимых свиданий, и без конца щебетала о том, как ему повезло и как преотлично он выглядит. Впрочем, она не преминула заметить, что ему следовало бы побриться. Когда она ушла, Мэллори попросил сиделку вызвать парикмахера. Но сиделка объявила, что парикмахер бывает в больнице только по средам и пятницам; она бы позвала кого-нибудь из санитаров, но у них сегодня как раз забастовка. Она принесла ему зеркальце, бритву и мыло, и Мэллори впервые после того, как свалился замертво у себя в кабинете, увидел свое отражение. Изможденное, беззубое лицо, глядевшее на него из зеркала, вынудило его немедленно обратиться к Евклиду. Он принялся составлять уравнение из неутолимости своих аппетитов, безграничности надежд и немощи своей бедной плоти. Шаг за шагом тщательно проверял он свои выводы. Ведь малейший просчет — он это прекрасно знал, он помнил, что произошло с Гери, когда он допустил небольшую ошибку в вычислениях, — малейший просчет может внезапно оборвать цепь событий, начавшихся в тот день, когда он увидел из окна своего рабочего кабинета пикап, рекламировавший химическую чистку Евклида! Матильда из больницы отправилась в свой ресторанчик на одной из шестидесятых улиц, оттуда — в кино, и только к вечеру, когда она вернулась домой, она узнала от женщины, которая приходила к ним убирать через день, что звонили из больницы и сообщили о кончине мистера Мэллори.
