— Пережить? — пробормотал Жуслен.
Женни, смотревшая на Руа, внезапно отвела глаза: ей стало больно видеть восторженное лицо молодого человека.
Филип издали слушал их. Он повернулся к Антуану:
— Молодежь не может представить себе, что это такое… И это многое объясняет… А я видел семидесятый год… Молодежь не знает!
Он снова вынул платок, вытер лицо, губы, бородку и долго вытирал ладони.
— Все вы едете, — продолжал он вполголоса, с грустью. — И, должно быть, думаете, что старикам везет: они остаются. Это неверно. Наша участь еще хуже вашей — потому что наша жизнь кончена.
— Кончена?
— Да, голубчик. Кончена, и притом навсегда… Июль тысяча девятьсот четырнадцатого: подходит к концу нечто, частью чего мы были, и начинается что-то новое, что уже не касается нас, стариков.
Антуан дружески смотрел на него, не находя ответа.
Филип умолк. И вдруг гнусаво хихикнул, видимо, под влиянием какой-то щекотавшей его мозг забавной мысли.
— В моей жизни будет три мрачные даты, — начал он таким тоном, словно читал лекцию (тоном, о котором студенты говорили: «Фи-фи слушает сам себя»). — Первая перевернула мою юность; вторая потрясла мои зрелые годы; третья, без сомнения, отравит мою старость…
Антуан не отрываясь смотрел на него, как бы побуждая его продолжать.
— Первая — когда провинциальный и религиозный подросток, каким я был в то время, открыл однажды ночью, читая подряд все четыре Евангелия, что это — клубок противоречий… Вторая — когда я убедился в том, что некий гнусный субъект по имени Эстергази{120} сделал гадость, носившую название «хищение документов», и что, вместо того чтобы осудить его, все стали усиленно мучить не его, а другого господина, который ничего не сделал, но был евреем…
— А третья, — перебил его Антуан с грустной улыбкой, — это сегодня…
— Нет… Третья — неделю тому назад, когда газеты привели текст ультиматума, когда я увидел перед собой бильярдную партию… Когда я понял, что расплачиваться за этот карамболь придется народам…
— Карамболь?
Глаза Филипа под густыми бровями блеснули лукаво, почти жестоко.
— Да, Тибо, и зловещий карамболь! Красный шар — это Сербия; его толкает белый шар — Австрия; белый шар толкает другой белый — Германия… Но кто держит в руках кий? Кто? Россия? Или же Англия?.. — Он рассмеялся злобным смехом, похожим на конское ржание. — Мне не хотелось бы умереть, прежде чем я это узнаю.
К Антуану и Филипу, сидевшим в углу, подошел Жак.
— Патрон, — сказал Антуан, — я, кажется, уже представлял вам своего брата?
Старый врач направил на Жака свой колючий взгляд.
Молодой человек поклонился. Затем спросил у Антуана:
— Нет ли у тебя расписания поездов?
— Есть… — Их взгляды встретились. Антуан чуть не спросил: «Зачем тебе?», — но ограничился тем, что сказал: — Там… под телефонным справочником.
— А вы, сударь, когда едете? — спросил Филип.
Жак застыл на месте и нерешительно взглянул на Антуана, который поспешил пробормотать:
— Мой брат… он… это дру… другое дело.
Наступило короткое молчание.
Понял ли Филип? Вспомнил ли разговор, который имел с Жаком когда-то? Он смотрел на молодого человека с величайшим вниманием и, когда Жак отошел, проводил его долгим взглядом.
Как только они снова остались одни, Антуан нагнулся к Филипу:
— Он по убеждению отказывается стать солдатом…
Филип с полминуты помолчал.
— Всякая мистика законна, — проговорил он затем усталым голосом.
— Нет, — возразил Антуан. — В переживаемое нами время долг очень прост, очень ясен. Мы не имеем права от него уклоняться.
Филип как будто не слышал его.
— …законна и, быть может, необходима, — продолжал он, произнося слова в нос. — Разве без мистики прогресс человечества был бы возможен? Перечитайте историю, Тибо… В основе всех великих социальных перемен всегда бывало заложено какое-нибудь религиозное устремление к абсурду. Размышление ведет к бездействию. Только вера придает человеку вдохновение, побуждающее его действовать, и упорство, необходимое для того, чтобы отстаивать свои убеждения.
Антуан молчал. В присутствии своего учителя он непроизвольно превращался в несовершеннолетнего юнца.
Заметив возле камина Женни, нагнувшуюся над расписанием рядом с Жаком, он на секунду удивился. Как видно, девушка хотела узнать время прибытия поездов, которые могли еще привезти из Австрии ее мать.
Филип продолжал думать вслух:
— Кто знает, Тибо? Быть может, те, которые думают так, как ваш брат, это предтечи? Быть может, это роковая война, расшатывая до основания наш старый материк, готовит расцвет новых лжеистин, о которых мы и не подозреваем?.. Было бы почти приятно иметь возможность верить в это… Почему бы нет? Всем странам Европы придется бросить в этот пылающий костер всю совокупность своих сил, как духовных, так и материальных. Явление, не имеющее прецедента. Предвидеть последствия невозможно… Кто знает? Быть может, все элементы культуры окажутся переплавленными в этом костре!.. Людям предстоит еще проделать столько болезненных опытов, прежде чем настанет день мудрости… День, когда для устройства своей жизни на нашей планете они удовольствуются тем, что смиренно используют данные, которые им открыла наука…
В полуоткрытую дверь просунулась придурковатая физиономия Леона.
— Спрашивают господина Антуана.
Антуан нахмурил брови, но встал.
— Вы позволите, Патрон?
Леон ждал в передней. Он бесстрастно протянул поднос для писем, на котором выделялся голубой конверт.
Антуан схватил его и, не распечатывая, сунул в карман.
— Спрашивают, будет ли ответ, — проговорил слуга, опустив глаза.
— Кто это «спрашивают»?
— Шофер.
— Нет, — сказал Антуан. И круто повернулся, так как услышал, что дверь сзади него отворилась.
Женни в сопровождении Жака появилась в передней.
— Вы уходите?
Да! — ответил Жак тем же сухим, не допускающим возражений тоном, каким Антуан только что ответил «нет» своему слуге. Он пристально смотрел на брата, и его загадочный, полный упрека взгляд в действительности означал: «Мы пришли в такой день, как сегодня, чтобы видеть тебя одного, а ты не нашел для нас ни минуты!»
Антуан пробормотал:
— Уже?.. И вы тоже, мадемуазель?
«Если ей нужен был какой-нибудь совет или услуга, — подумал он внезапно, — то почему же она уходит, ничего не сказав? И вместе с ним?»
Он рискнул спросить:
— Не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам до моего отъезда?
Она поблагодарила его неопределенной улыбкой и легким кивком головы. Он не знал, что думать.
— А ты? — сказал он, обращаясь к Жаку, который решительно направился к лестнице. — Я больше не увижу тебя?
Его голос вдруг прозвучал так сердечно, что Женни подняла глаза, а Жак обернулся. Лицо Антуана выражало неподдельное волнение, и горечь Жака испарилась.
— Ты едешь завтра? — спросил он.
— Да.
— В котором часу?
— Очень рано. Я выйду из дому около семи.
Жак посмотрел на Женни и наконец сказал чуть хриплым голосом:
— Хочешь, я зайду за тобой?
Лицо Антуана просияло.
— Да, да! Приходи… Ты проводишь меня на вокзал?
— Конечно.
— Спасибо, старина. — Антуан с нежностью смотрел на младшего брата. Он повторил: — Спасибо.
Все трое были уже у входной двери.
Жак открыл ее, пропустил Женни вперед и, в свою очередь, переступил порог, избегая взгляда брата. На площадке он проговорил:
— Так, значит, до завтра. — И закрыл за собой дверь. Но в тот же миг передумал. — Спуститесь без меня, — сказал он Женни. — Я догоню вас. — И он поспешно постучал кулаком в дверь.
Антуан был еще в передней. Он отворил. Жак вошел один и закрыл за собой дверь.
— Мне хотелось бы сказать тебе кое-что, — сказал он. Глаза его были опущены.
Антуан почувствовал, что речь шла о чем-то серьезном.
— Иди сюда.
Жак молча последовал за ним в маленький кабинет. Там он остановился, прислонившись к закрытой двери, и взглянул на брата.
— Ты должен знать, Антуан… Мы оба пришли поговорить с тобой. Женни и я…
— Женни и ты? — удивленно повторил Антуан.
— Да, — ответил Жак отчетливо. На его губах блуждала странная улыбка.
— Женни и ты? — еще раз спросил Антуан, остолбенев от изумления. — Что ты хочешь этим сказать?
— Это старая история, — пояснил Жак отрывисто, невольно краснея. — И теперь — вот. Все решилось. В одну неделю.
— Решилось? Что решилось? — Он отступил к дивану и сел. — Послушай, — пробормотал он, — ты шутишь… Женни? Ты и Женни?
