Разговор вокруг них был общий. Глаза блестели. Передавая друг другу соль, горчицу, люди обменивались дружескими взглядами. Самые нелепые, самые противоречивые новости объявлялись с непоколебимой уверенностью и моментально принимались на веру.
— Как бы такая гроза не задержала нашего наступления, — простонала дама неопределенного возраста с покрытым красными пятнами лицом, выражавшим платонический, но задорный героизм.
— В тысяча восемьсот семидесятом, — сообщил толстый господин с орденской ленточкой в петлице, сидевший напротив Женни, — военные действия начались только спустя много времени после объявления войны: не ранее, чем через две недели.
— Говорят, что не будет сахару, — сказал кто-то.
— И соли, — добавила героическая дама. Она доверительно наклонилась к Женни: — Я-то успела принять кое-какие меры.
Господин с орденом, обращаясь к соседям по столу, растроганным голосом, дрожавшим от восхищения и, казалось, обладавшим свойством заражать им других, рассказал следующую историю: полковник одного из восточных гарнизонов, получив приказ отвести солдат на десять километров от границы и решив, что Франция уже покорилась врагу, не смог пережить этот позор, вынул револьвер и пустил себе пулю в лоб на глазах у всего полка.
В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.
— Вам-то хорошо рассуждать, — сказал он со злобой. — А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!
— Почему? — благосклонно осведомился господин.
— Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку… Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились: «Приходите в понедельник», — сказал он нам…
— Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, — заявила героическая дама.
— В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!
— Не беспокойтесь, — уверенно заявил господин с орденом. — Правительство предусмотрело это, как и все остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чем не будут нуждаться.
— Вы думаете? — пробормотал рабочий нерешительно. — Почему же тогда об этом не скажут?
Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре «К французской нации».
Все руки протянулись к нему:
— Покажите! Покажите!
Но он не хотел расставаться со своей газетой.
— Читайте вслух! — распорядился господин с орденом.
Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.
— Это подписано всеми министрами! — с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: — «Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией». — Старик сделал паузу. — «Мобилизация — это еще не война…»
— Вы слышите, Жак? — шепнула Женни, и в ее голосе прозвучала надежда.
Жак пожал плечами.
— Надо заманить крыс в крысоловку… А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!
— «При настоящем положении вещей, — продолжал старик в очках, — мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почетный мир».
Даже за соседними столиками воцарилась тишина.
— Громче! — крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:
— «…обеспечить почетный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам».
— Браво! — крикнула дама с лицом в красных пятнах.
— «Необоснованным»! — прошептал Жак.
— «Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдется ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве».
За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесенным за пределы своего «я», упоенным возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.
Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти — кайзером, царем; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.
Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.
Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.
— Теперь — в палату депутатов, — сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. — Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.
Это могло показаться бессмысленным, но он все еще не мог бы с твердостью заявить, что отказался от всякой надежды.
LXXI
Бурбонский дворец тайно охранялся полицией. Тем не менее за решеткой ограды во дворе стояли группы людей, к которым и направился Жак по-прежнему в сопровождении Женни.
При свете круглых электрических фонарей он узнал в одной из групп высокий силуэт Рабба.
— Беседа еще не кончилась, — пояснил Жаку старый социалист. — Они только что вышли. Поехали обедать. Обсуждение должно сейчас возобновиться. Но не здесь, — в редакции «Юма».
— Ну, как? Каковы первые впечатления?
— Не блестящие… Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумертвые от жажды и немые, как рыбы… Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, — это Сибло… И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? — добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.
Женни молча разглядывала обоих мужчин. Жюмлен не особенно нравился ей. Его длинное, узкое лицо, потное и бледное, бритый, чрезмерно выдающийся подбородок, сухая манера говорить, сухо цедя сквозь зубы, обрубая фразы, квадратные плечи, жесткий блеск слишком маленьких и слишком черных зрачков — все это вызывало в молодой девушке неприятное чувство. Напротив, старик Рабб, с его выпуклым лбом, с ясными и печальными глазами, взгляд которых часто с отеческой нежностью останавливался на Жаке, внушал ей доверие и симпатию.
— По-видимому, у этого Мюллера нет никаких определенных полномочий, — сказал Жюмлен. — Он не привез никакого конкретного предложения.
— Тогда зачем же он приехал?
— Исключительно с целью получить информацию.
— Информацию? — вскричал Жак. — В такой момент, когда, по всей вероятности, уже поздно даже и действовать!
Жюмлен пожал плечами.
— Действовать… Чудак!.. Неужели ты думаешь, что можно еще принимать какие-то решения, когда обстановка меняется с каждым часом? Известно тебе, что Германия тоже объявила всеобщую мобилизацию? Это произошло в пять часов, вскоре после нас. И говорят, что сегодня вечером она официально объявит войну России.
— Я хочу знать одно, — нетерпеливо сказал Жак. — Для чего приехал этот Мюллер, — для того, чтобы объединить французский пролетариат с германским? Чтобы организовать, наконец, забастовку в обеих странах? Да или нет?
— Забастовку? Разумеется, нет, — ответил Жюмлен. — По-моему, он приехал просто для того, чтобы узнать, будет или не будет французская партия голосовать за военные кредиты, которых правительство, вероятно, потребует от палат в понедельник. Вот и все.
— И это было бы уже кое-что, — сказал Рабб, — если бы хоть в данном определенном пункте социалистические депутаты Франции и Германии решили придерживаться одинаковой политики.
— Ну, это еще неизвестно, — загадочно уронил Жюмлен.
Жак нетерпеливо топтался на месте.
— Единственное, что можно сказать, — продолжал Жюмлен убежденным тоном, — и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это — что Франция сделала все возможное, чтобы избежать войны… До последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!.. По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!
