Весь зал поднялся как один человек, и стены дрогнули от грома приветственных кликов. Потом все снова уселись по местам, а мистер Берджес извлек из кармана сюртука конверт. Публика, затаив дыхание, следила за тем, как он вскрыл его и вынул оттуда листок бумаги. Медленно, выразительно Берджес прочел то, что там было написано, а зал, словно зачарованный, вслушивался в этот волшебный документ, каждое слово которого стоило слитка золота:
— «Я сказал несчастному чужестранцу следующее: „Вы не такой уж плохой человек. Ступайте и постарайтесь исправиться“». — И, прочитав это, Берджес продолжал: — Сейчас мы узнаем, совпадает ли содержание оглашенной мною записки с той, которая хранится в мешке. А если это так, — в чем я не сомневаюсь, — то мешок с золотом перейдет в собственность нашего согражданина, который отныне будет являть собой в глазах всей нации символ добродетели, доставившей городу Гедлибергу всенародную славу… Мистер Билсон!
Публика уже приготовилась разразиться громом рукоплесканий, но вместо этого оцепенела, словно в параличе. Секунды две в зале стояла глубокая тишина, потом по рядам пробежал шепот. Уловить из него можно было примерно следующее:
— Билсон? Ну нет, это уж слишком! Двадцать долларов чужестранцу или кому бы то ни было — Билсон? Расскажите это вашей бабушке!
Но тут у собрания вновь захватило дух от неожиданности, ибо обнаружилось, что одновременно с дьяконом Билсоном, который стоял, смиренно склонив голову, в одном конце зала, — в другом, в точно такой же позе, поднялся стряпчий Уилсон. Минуту в зале царило недоуменное молчание. Озадачены были все, а девятнадцать супружеских пар, кроме того, и негодовали.
Билсон и Уилсон повернулись и оглядели друг друга с головы до пят. Билсон спросил язвительным тоном:
— Почему, собственно, поднялись вы, мистер Уилсон?
— Потому что имею на это право. Может быть, вас не затруднит объяснить, почему поднялись вы?
— С величайшим удовольствием. Потому что это была моя записка.
— Наглая ложь! Ее написал я!
Тут уж оцепенел сам преподобный мистер Берджес. Он бессмысленно переводил взгляд с одного на другого и, видимо, не знал, как поступить. Присутствующие совсем растерялись. И вдруг стряпчий Уилсон сказал:
— Я прошу председателя огласить подпись, стоящую на этой записке.
Председатель пришел в себя и прочел:
— Джон Уортон Билсон.
— Ну что?! — возопил Билсон. — Что вы теперь скажете? Как вы объясните мне и оскорбленному вами собранию это самозванство?
— Объяснений не дождетесь, сэр! Я публично обвиняю вас в том, что вы ухитрились выкрасть мою записку у мистера Берджеса, сняли с нее копию и скрепили своей подписью. Иначе вам не удалось бы узнать эти слова. Кроме меня, их никто не знает — ни один человек!
Положение становилось скандальным. Все заметили с прискорбием, что стенографы строчат как одержимые. Слышались голоса: «К порядку! К порядку!» Берджес застучал молоточком по столу и сказал:
— Не будем забывать о благопристойности! Произошло явное недоразумение, только и всего. Если мистер Уилсон давал мне письмо, — а теперь я вспоминаю, что это так и было, — значит, оно у меня.
Он вынул из кармана еще один конверт, распечатал его, пробежал записку и несколько минут молчал, не скрывая своего недоумения и беспокойства. Потом машинально развел руками, хотел что-то сказать и запнулся на полуслове. Послышались крики:
— Прочтите вслух, вслух! Что там написано?
И тогда Берджес начал, еле ворочая языком, словно во сне:
— «Я сказал несчастному чужестранцу следующее: „Вы не такой плохой человек. (Все с изумлением уставились на Берджеса.) Ступайте и постарайтесь исправиться“». (Шепот: «Поразительно! Что это значит?») Внизу подпись, — сказал председатель, — «Терлоу Дж. Уилсон».
— Вот видите! — крикнул Уилсон. — Теперь все ясно. Я так и знал, что моя записка была украдена!
— Украдена? — возопил Билсон. — Я вам покажу, как меня…
Председатель. Спокойствие, джентльмены, спокойствие! Сядьте оба, прошу вас!
Они повиновались, негодующе тряся головой и ворча что-то себе под нос. Публика была ошарашена — вот странная история! Как же тут поступить?
И вдруг с места поднялся Томсон. Томсон был шапочником. Ему очень хотелось принадлежать к числу девятнадцати, но такая честь была слишком велика для владельца маленькой мастерской. Томсон сказал:
— Господин председатель, разрешите мне обратиться к вам с вопросом: неужели оба джентльмена правы? Рассудите сами, сэр, могли ли они обратиться к чужестранцу с одними и теми же словами? На мой взгляд…
Но его перебил поднявшийся с места скорняк. Скорняк был из недовольных. Он считал, что ему сам бог велел занять место среди девятнадцати, но те его никак не признавали. Поэтому он держался грубовато и в выражениях тоже не очень стеснялся.
— Не в этом дело. Такая вещь может случиться раза два за сто лет, но что касается прочего, то позвольте не поверить. Чтобы кто-нибудь из них подал нищему двадцать долларов? (Жидкие аплодисменты.)
Уилсон. Я подал!
Билсон. Я подал!
И оба стали уличать друг друга в краже записки.
Председатель. Тише. Садитесь, прошу вас. Обе записки все время находились при мне.
Чей-то голос. Отлично! Значит, больше и говорить не о чем!
Скорняк. Господин председатель, по-моему, теперь все ясно: один из них забрался к другому под кровать, подслушал разговор между мужем и женой и выведал их тайну. Я бы не хотел быть слишком резким, но да будет мне позволено сказать, что они оба на это способны. (Председатель. Призываю вас к порядку!) Беру свое замечание обратно, сэр, но тогда давайте повернем дело так: если один из них подслушал, как другой сообщил своей жене эти слова, то мы его тут же и уличим.
Голос. Каким образом?
Скорняк. Очень просто. Записки не совпадают слово в слово. Вы бы и сами это заметили, если б прочли их сразу одну за другой, а не отвлеклись ссорой.
Голос. Укажите, в чем разница?
Скорняк. В записке Билсона есть слово «уж», а в другой — нет.
Голоса. А ведь правильно.
Скорняк. Следовательно, если председатель огласит записку, которая находится в мешке, мы узнаем, кто из этих двух мошенников… (Председатель. Призываю вас к порядку!)… кто из этих двух проходимцев (Председатель. Еще раз к порядку!)… кто из этих двух джентльменов (Смех, аплодисменты.)… заслужит звание первейшего бесчестного лжеца, взращенного нашим городом, который он опозорил и который теперь задаст ему перцу! (Бурные аплодисменты.)
Голоса. Вскройте мешок!
Мистер Берджес сделал в мешке надрез, запустил туда руку и вынул конверт. В конверте были запечатаны два сложенных пополам листка. Он сказал:
— Один с пометкой: «Не оглашать до тех пор, пока председатель не ознакомится со всеми присланными на его имя сообщениями, если таковые окажутся». Другой озаглавлен: «Материалы для проверки». Разрешите мне прочесть этот листок. В нем сказано следующее.
«Я не требую, чтобы первая половина фразы, сказанной мне моим благодетелем, была приведена в точности, ибо в ней не заключалось ничего особенного и ее легко можно было забыть. Но последние слова настолько примечательны, что их трудно не запомнить. Если они будут переданы неправильно, значит, человек, претендующий на получение наследства, лжец. Мой благодетель предупредил меня, что он редко дает кому-либо советы, но уж если дает, так только первосортные. Потом он сказал следующее — и эти слова никогда не изгладятся у меня из памяти: „Вы не такой плохой человек…“»
Полсотни голосов. Правильно! Деньги принадлежат Уилсону! Уилсон! Пусть произнесет речь!
Все повскакали с мест и, столпившись вокруг Уилсона, жали ему руки и осыпали его горячими поздравлениями, а председатель стучал молоточком по столу и громко взывал к собранию:
— К порядку, джентльмены, к порядку! Сделайте милость, дайте мне дочитать!
Когда тишина была восстановлена, он продолжал:
— «Ступайте и постарайтесь исправиться, не то, попомните мое слово, наступит день, когда грехи сведут вас в могилу и вы попадете в ад или в Гедлиберг. Первое предпочтительнее».
В зале воцарилось зловещее молчание. Лица граждан затуманило облако гнева, но немного погодя облако это рассеялось и сквозь него стала пробиваться насмешливая ухмылка. Пробивалась она так настойчиво, что сдержать ее стоило мучительных усилий. Репортеры, граждане города Брикстона и другие гости наклоняли голову, закрывали лицо руками и, приличия ради, принимали героические меры, чтобы не рассмеяться. И тут, как нарочно, тишину нарушил громовый голос — голос Джека Хэлидея:
