за своих земляков.
— Это уж как есть, Василий Васильевич, кого угодно обжулят, на то она и ярмарка!..
В дальнем пути на Восток жил Верещагин с денщиком дружно: доволен был его услужливостью, а тот еще более — добротой и непритязательностью знаменитого художника. В Ляояне, не доезжая до Порт-Артура, художник задержался на один день у племянника, Кузьмы Николаевича Верещагина, служившего там коммерческим чиновником. У племянника в квартире жили постояльцы — русские офицеры-дальневосточники, эвакуировавшие своих жен в глубокий тыл. Только одна молодушка, Мария Александровна, жена Кузьмы Верещагина, хозяйничала в доме, — муж ее был в отъезде.
— Здравствуйте, голубушка! — приветливо поздоровался Верещагин. — Я ваш дядюшка, художник… слыхали о таком?
Мария Александровна много слышала, много читала о своем дядюшке, по фотографиям представляла его себе бородатым, но не таким седым, не таким живым и кипучим, и ростом повыше. Офицеры тоже были приятно удивлены неожиданным появлением такого гостя. На кухне молодая хозяйка и два денщика стали готовить обед, особенно старались для Верещагина.
— Василий Васильевич, вы индейку с рисом будете есть? — доносился из кухни голос племянницы.
— Буду, голубушка, буду.
— А лучку положить?
— Да, да… как можно больше этой прелести кладите! Без луку нельзя… — И дядя сам побежал на кухню помогать племяннице готовить обед.
— Знаете, Машенька, голубушка, у себя дома я постоянно толкусь около кухни. Супруга у меня — Лидия Васильевна, она музыкантша: никак не переносит кухни, зайдет на минуту и — голова болит… Как-то они, родные, там без меня себя чувствуют! Не могу о них ни на минуту забыть…
«Господи, такой знаменитый дядя, а о каких маленьких делах толкует», — думала Мария Александровна, не зная, о чем и разговаривать с таким человеком.
Жильцы-офицеры сходили на базар, принесли полный саквояж ананасов, вина и всяких закусок. К обеду приехал и племянник Верещагина, Кузьма Николаевич. Мария Александровна упрашивала почтенного дядюшку воздействовать на мужа, чтобы он отпустил ее в Россию, а сам Кузьма чтобы ни в коем случае не ездил на реку Ялу, где наши войска вели бои с японцами.
— Ах вот как! Племянничек на позицию собирается? Хорошо! И я с тобой там побываю. Покупай пару верховых лошадей. Для меня закажи сделать помягче седло, заготовь белил, краски — и махнем на эту самую Ялу. А Машеньку не держи, пусть едет в Череповец, в Пертовку, успокой ее.
Верещагин выпил две стопки виноградного вина, быстро порозовел и заметно оживился. Ему захотелось поговорить с офицерами, квартировавшими у племянника. Был среди них высокий, стройный красавец, подполковник Захаров. Говорил он очень умно, сдержанно и, как видно, был настроен весьма воинственно: о «япошках» отзывался с пренебрежением. Захарова удивляло нахальство японского микадо и его генералитета, осмелившихся наброситься на махину российской державы. Разговор Верещагина с подполковником начался издалека, с расспросов — давно ли Захаров в таком звании, где учился, где служил; на все вопросы подполковник отвечал учтиво и четко, по-военному. Когда разговор зашел о войне, подполковник стал нервничать. Взяв лежавшую перед ним вилку с костяной ручкой, он замолчал и, опустив глаза, слушал Верещагина. А тот горячо и убедительно говорил, обращаясь к присутствующим:
— Господа офицеры, мои годы перевалили на седьмой десяток. Есть у меня некоторый жизненный опыт…
А племянник Кузьма весело добавил:
— Да, опыт у вас, дядюшка, огромный! По-моему, едва ли в России найдется другой человек с биографией, подобной вашей. Где вы только не побывали!..
— Да, не обижаюсь, кое-где был, кое-что видел, — продолжал Верещагин, — и даже воевать приходилось, хотя я самый отъявленный враг войны, тем более — войны, ненужной народу. Но и мне приходилось иногда на войне убивать людей, вот этой же самой рукой, которою я писал изобличающие войну картины. Объяснимо ли такое противоречие и простительно ли оно мне? И объяснимо, и простительно. В момент горячей и опасной необходимости я брался за оружие и сражался за честь России. Но честь России требует, чтобы мы, русские люди, воевали и против войны. В рядах этих, к сожалению немногих, бойцов за мирную жизнь я не был трусом. Сейчас трудно об этом говорить. Правильную оценку дадут потомки. Но речь не об этом. Я, старик, еду на войну; вы, молодые люди, бравые и образцовые офицеры, находясь в Ляояне, в резерве, в любую минуту можете быть посланы в бой. Кстати, не помните ли, в прежние времена была у нас такая непозволительная, грустная песенка:
Невдалеке от Бологоя Два встречных поезда свистят: В одном быков шлют для убоя, В другом — на бой везут солдат…
Верещагин, сказав это, заметил, что все офицеры, племянник Кузьма с женой, Марией Александровной, — все внимательно слушали, уставившись на него немигающими глазами. Только подполковник Захаров, опустив голову, ни на кого не смотрел и крепко сжимал вилку обеими руками.
— Да, война без жертв не бывает. Никто из нас особенно не удивится, если кое-кого из присутствующих не досчитается. С давних пор русские люди умели воевать и не боялись умирать, — говорил Верещагин, и лицо его, красивое, с бородой, достававшей до столешницы, становилось строгим, взгляд хмурым, пронизывающим. — Да, эта война с «япошками», как их пренебрежительно называют некоторые господа, не является популярной в народе. И наши люди будут погибать только ради того, чтобы продлить срок существования шаткого деспотизма…
Верещагин из-под нахмуренных седых бровей взглянул на подполковника Захарова. Тот, стиснув зубы и напрягая мускулы, с хрустом ломал зажатую в пальцах роговую рукоятку вилки. Потом он опомнился и, обращаясь к
