– Что до меня, – во всеуслышание заявил Эктор де Биран, – я знаю, что господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де Карменжа – Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за ним.
Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана.
– Я знаю, что говорю, – сказал тот, – и поглядите-ка, вон там, на пороге, стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение.
Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь.
Эрнотон сошел с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и прямо направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться сильнее.
Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать:
– Подите сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место.
– Благодарю, – ответил молодой человек, – я хочу сесть рядом с господином де Сент-Малином.
Сент-Малин поднялся со своего места; все впились в него глазами.
Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось.
– Я подвинусь, сударь, – сказал он без всякого раздражения, – вы сядете там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечно извиняюсь перед вами за свое нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите меня.
Это заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавших, чем кончится эта сцена, ни одного слога не пропустили мимо ушей.
Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным – будто он полностью отомщен.
Итак, здравый смысл заставил его молчать.
В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем когда-либо быть настороже.
«Как-никак этот негодяй храбр, – сказал себе Эрнотон, – и если он сейчас идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более по нраву».
Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону.
– Давайте! Давайте! Мир! Мир! – воскликнули все, как один. – Пьем за примирение Карменжа и Сент-Малина!
Карменж воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос, и, наклоняясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о значении его слов:
– Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку.
– Сделайте милость, сударь, – ответил Сент-Малин, – ибо – слово дворянина! – на вашем месте я поступил бы совершенно так же.
И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья.
Глава 29
О том, что происходило в таинственном доме
В то время как из гостиницы «Гордый рыцарь», где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и вырывалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение.
Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые вещи, которые он укладывал в чемодан.
Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой цепи он также прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу.
Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как поступь тени, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз.
На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная белым покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила:
– Реми, вы готовы?
– Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего чемодана, чтобы увязать его вместе с моим.
– Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь?
– Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно?
– Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его.
– Да ведь, сударыня, – возразил Реми, – вы покинули его всего три месяца назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно?
– Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить?
– Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда господь бог забывает о стариках, и они – странно сказать! – продолжают жить по привычке к жизни, мало того, иногда старик – как ребенок: сегодня болен, завтра здоров.
– Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра – мертв.
Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило мрачное молчание.
Оба собеседника предались унылому раздумью.
– На какой час вы заказали лошадей, Реми? – спросила наконец таинственная дама.
– К двум часам пополуночи.
– Только что пробило час.
– Да, сударыня.
– Никто нас не подстерегает на улице, Реми?
– Никто.
– Даже этот несчастный молодой человек?
– Даже он отсутствует.
Реми вздохнул.
– Вы это говорите как-то странно, Реми.
– Дело в том, что и он принял решение.
– Какое? – встрепенувшись, спросила дама.
– Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи…
– Куда же он намерен идти?
– Туда же, куда идем мы все, – к покою.
– Даруй ему, господи, вечный покой, – ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон. – И однако… – Она умолкла.
– И однако?.. – вопросительно повторил Реми.
– Неужели ему нечего делать в этом мире?
– Он любил бы, если бы его любили.
– Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее!
