– А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны?
В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек.
– Да, Реми, – ответила она, – надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите… – Она насторожилась. – Мне кажется, я слышу конский топот.
– И мне тоже кажется.
– Неужели это уже наш проводник?
– Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено.
– Подъехали к двери, Реми.
– Да, верно!
Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.
– Кто тут? – спросил Реми.
– Я, – ответил дрожащий, надтреснутый голос, – я, Граншан, камердинер барона.
– О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите совсем тихо.
Он открыл дверь и шепотом спросил:
– Откуда держите путь?
– Из Меридора.
– Из Меридора?
– Да, любезный господин Реми, к несчастью, да!
– Входите, входите скорее. О боже!
Сверху донесся голос дамы.
– Ну что, Реми, это привели лошадей?
– Нет, сударыня, еще не привели, – ответил Реми и, снова обратясь к старику, спросил:
– Что случилось, Граншан?
– Вы не догадываетесь? – спросил верный слуга.
– Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной!
– Реми, Реми, – сказал тот же голос, – вы, кажется, с кем-то разговариваете?
– Да, сударыня.
– С кем-то, чей голос я узнаю.
– Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она.
Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла вниз и появилась в конце коридора, который вел к входной двери.
– Кто здесь? – спросила она. – Никак, это Граншан?
– Да, сударыня, это я, – печально, смиренно ответил старик, обнажая седую голову.
– Граншан – ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня – отец мой умер!
– Да, сударыня, – ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми. – Да, Меридор остался без господина.
Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и твердость: тяжкий удар не сломил ее.
Видя ее столь покорной судьбе и столь мрачной, Реми подошел к ней и ласково взял ее за руку.
– Как он умер? – спросила дама. – Скажите мне все, друг мой!
– Сударыня, господин барон уже некоторое время не вставал со своего кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний раз с большим трудом произнес ваше имя, затем лишился речи и в ночь скончался.
Диана знаком поблагодарила старого слугу и, не сказав более ни слова, поднялась в свою спальню.
– Наконец-то она свободна, – прошептал Реми, еще более мрачный и бледный, чем она. – Идемте, Граншан, идемте!
Спальня дамы помещалась во втором этаже позади кабинета, окнами на улицу, и освещалась только небольшим оконцем, выходившим во двор.
Обставлена эта комната была богато, но от всего в ней веяло мрачностью. На штофных обоях лучшей в те времена аррасской работы были изображены последние эпизоды страстей Христовых. Дубовый резной аналой, перед ним – скамеечка того же дерева, с такой же прекрасной резьбой. Кровать с витыми колоннами, тоже завешенная аррасским штофным пологом, и, наконец, брюжский ковер – вот все убранство комнаты.
Нигде ни цветка, ни драгоценностей, ни позолоты; вместо золота и серебра – всюду дерево и темная бронза. В срезанном углу комнаты висел портрет мужчины в раме черного дерева; на него падал весь свет из окна, очевидно, прорубленного для этой цели.
Перед портретом дама опустилась на колени; ее сердце теснила скорбь, но глаза оставались сухими.
На этот безжизненный лик она устремила взор, полный неизъяснимой любви и нежности, словно надеясь, что благородное изображение оживет и откликнется.
Действительно – благородное; самое это определение казалось созданным для него.
Художник изобразил молодого человека лет двадцати восьми – тридцати; он лежал на софе полураздетый, из раны на обнаженной груди сочилась кровь; правая рука, вся изувеченная, свесилась с ложа, но еще сжимала обломок шпаги.
Веки раненого смежались, предвещая этим близкую кончину; бледность и страдание наложили на его лицо тот божественный отпечаток, который появляется лишь в ту минуту, когда человек покидает земную жизнь для жизни вечной.
Вместо девиза, вместо всякого пояснения на раме под портретом красными, как кровь, буквами были начертаны слова:
Aut Caesar aut nihil.[66]
Дама простерла к портрету руки и заговорила с ним так, как обычно говорят с богом.
– Я умоляла тебя ждать, – сказала она, – хотя твоя возмущенная душа алкала мести; но ведь мертвые видят все – и ты, любовь моя, видел, что я осталась жить только для того, чтобы не стать отцеубийцей; мне надлежало умереть вместе с тобой, но моя смерть убила бы моего отца.
И еще – ты ведь знаешь, у твоего окровавленного, бездыханного тела я дала священный обет: я поклялась воздать кровью за кровь, смертью за смерть; но тогда – кара за мое преступление пала бы на седую голову всеми почитаемого старца, который называл меня своим невинным чадом.
Ты ждал, мой любимый, ты ждал – благодарю тебя! Теперь я свободна; теперь последнее звено, приковывавшее меня к земле, разорвано господом – да будет он благословен! Ныне – я вся твоя, прочь сокрытие, прочь тайные козни! Я могу действовать совершенно явно, ибо теперь я никого не оставлю после себя на земле, и я вправе покинуть ее.
Она привстала на одном колене и поцеловала руку, казалось, свесившуюся за край рамы.
– Прости, друг мой, – прибавила она, – что глаза мои сухи; я выплакала все свои слезы на твоей могиле; вот почему их нет на моих глазах, которые ты так любил.
Спустя немного месяцев я приду к тебе, и ты наконец ответишь мне, дорогая тень, с которой я столько говорила, никогда не получая ответа.
Умолкнув, Диана поднялась с колен так почтительно, словно кончила беседовать с самим богом, и села на дубовую скамейку перед аналоем.
– Бедный отец! – прошептала она бесстрастным голосом, который будто уже не принадлежал человеческому существу.
Затем она погрузилась в мрачное раздумье, по-видимому, дававшее ей забвенье тяжкого горя в настоящем и несчастий, пережитых в прошлом. Вдруг она встала, выпрямилась и, опершись рукой на спинку кресла, молвила:
– Да, правильно, так будет лучше. Реми!
Верный слуга, вероятно, сторожил у двери, так как явился в ту же минуту.
– Я здесь, сударыня, – сказал он.
