14 декабря 1963 года. Вчера и сегодня — традиционное предрождественское свидание с женой. Незадолго до ее приезда дежурный русский предупредил меня:
— Вам не разрешается говорить, что номер один лежит в больнице, или рассказывать о его болезни.
Я слишком устал, чтобы объяснять ему, как глупо звучит его предупреждение. Может быть, он не знает, что об этом пишут все газеты.
17 декабря 1963 года. Утром ходил в лазарет поздороваться с Ширахом, который вернулся из больницы, но еще не встает с кровати. Мы пожали друг другу руки впервые за многие годы. Он протянул свою так, будто сделал мне щедрый подарок.
20 декабря 1963 года. В последние несколько дней Гесс часами сидит в лазарете. Сегодня Ширах в резкой форме попросил его больше не приходить. Гесс вышел из себя.
— Мне это нравится! Ведь он сам скоро меня позовет, когда ему понадобится компания! Что он о себе возомнил?
Чарльз Пиз доложил:
— Вообще-то он его фактически вышвырнул.
Три вечера подряд читаю «Валленштейна» Шиллера — пьесу, которая в школьные года произвела на меня неизгладимое впечатление. Тогда я еще не знал, сколь банальна жизнь власть имущих. Повторюсь, как же сильна реальность у Шиллера! Отбросив все непривлекательные и второстепенные черты, персонажи и конфликты проявляются более резко и отчетливо. Школьником я принимал сторону Валленштейна, наполовину мятежника. Сегодня я понимаю, насколько это незрелый взгляд. В действительности я, вероятно, больше восхищался не Валленштейном, а самим Шиллером.
25 декабря 1963 года. Несколько дней Гесс пытается привлечь внимание врачей, изображая от четырех до шести приступов в день. Миз сказал врачу:
— Прошу вас, не заходите к Гессу; иначе он почувствует, что привлек внимание, и будет болеть еще больше.
Вчера, в сочельник, ближе к полуночи, судя по доносившимся из камеры Гесса звукам, у него был продолжительный приступ. Вопли и стоны, как много лет назад. Санитара вызвали с праздничной вечеринки. Как всегда, Гесс уснул после инъекции дистиллированной воды.
Сегодня днем американский директор лично разнес по камерам подарки от наших родных. Впервые с них не сняли подарочную упаковку. Я получил четыре пластинки, рубашку, пару перчаток, носки, мыло и черную повязку на голову наподобие тех, что носят лыжники.
В лазарете, где все еще лежит Ширах, музыкальная шкатулка заунывно пела «Тихую ночь» все время, пока я разбирал подарки. Очевидно, рождественский подарок. Она играла, наверное, раз двадцать. Я вспомнил «Лили Марлен».
1 января 1964 года. Когда в восемь часов сменились охранники, Пеллиот вошел в тюремный корпус с песнями. Через некоторое время ко мне заглянул Гесс и сообщил:
— Он уже четыре раза заходил ко мне и поздравлял с Новым годом.
Пока Пеллиот отсыпался в комнате начальника охраны, Шарков вместо него вывел заключенных в сад.
— Коллега болеет, — улыбнулся он.
За последние несколько недель я сложил кучу из обрезанных веток высотой около двух метров. Сегодня я положил сверху рождественский венок. В сумерках, около половины четвертого я поджег ветки. Пламя поднималось на несколько метров.
Ближе к вечеру Шираха перевели обратно в камеру.
— Снова дома! — с сарказмом заметил Ростлам.
1 января 1964 года. Сегодня — двадцать сантиметров хрустящего рассыпчатого снега, солнце, сухой воздух и присыпанные снегом деревья. На прошлой неделе несколько охранников взбунтовались, когда я захотел отработать в саду все положенное время — три с половиной часа. Разумеется, я понимаю, что охранники предпочитают сидеть в тепле и читать газеты. Но сегодня старшим охранником был Солин; без всякой жалости к своему дрожащему от холода коллеге Ростламу он позволил мне работать в саду при температуре −15 градусов.
Вечером дочитал работу Эрнста Канторовича «Император Фридрих Второй, 1194–1250». Помню, как за несколько месяцев до начала войны отправился в поездку по Сицилии и Апулии по следам Фридриха. Мы с женой побывали в замках, крепостях и часовнях, построенных во времена великого императора из рода Гогенштауфенов. Создавалось впечатление, что фашистское правительство умышленно игнорирует наследие столь выдающегося немца — эти великолепные памятники пришли в запустение и разрушались от времени. Даже знаменитая гробница Фридриха II в Кафедральном соборе Палермо выглядела заброшенной; вокруг нее валялись обрывки бумаги и сигареты. После возвращения я предложил Гитлеру перевезти останки Фридриха II в изумительном классическом мраморном саркофаге и поместить в подземной усыпальнице нашего берлинского Зала солдатской славы. Дуче не станет возражать, предположил я, если напоминание о слабости итальянского правления вывезут из страны. Ведь подарил же он Герингу гораздо более ценный штерцинский алтарь.
Гитлер слушал с благодушной улыбкой.
5 января 1964 года. Преодолел тысячедневный рубеж. Теперь осталось всего девятьсот девяносто девять дней, если исходить из того, что мне придется оставаться здесь до последней минуты. Под этим предлогом я решил организовать небольшую вечеринку. Я сумел договориться, чтобы мне принесли полбутылки шампанского, и выпил ее, лежа на кровати. Потом слушал по радио «Ариадну на Наксосе» Рихарда Штрауса.
8 января 1964 года. Сегодня Гесс бодро прогуливался с Пелерином, бывшим боксером в легком весе, который за несколько лет безделья в Шпандау наел себе тяжелый вес. Теперь Пелерин весит около ста килограмм и вечно переживает, что перейдет и эту черту. Француз быстро сдался, с трудом переводя дыхания.
— После восьми кругов я сбил его с ног и морально, и физически, — с победоносным видом заявил Гесс.
— Но вы весите чуть больше пятидесяти килограмм, — ответил я. — Пелерину приходится таскать на себе вдвое больше, чем этот мешок с удобрениями.
Мы решили на себе испытать этот повышенный вес и попытались дотащить мешок к цветочным клумбам. Через сто метров мы тоже выдохлись.
30 января 1964 года. Тридцать один год назад Гитлер пришел к власти. В нашей маленькой квартирке в Мангейме я слушал по радио отчет об историческом факельном шествии перед трибуной, на которой стояли Гинденбург и Гитлер; я даже не подозревал, что могу стать частью новой эпохи. Я даже не был на небольшом приеме в честь празднования победы, который устроила мангеймская партийная организация.
Несколько месяцев спустя я случайно встретился с Гитлером. И с этого момента все изменилось; вся моя жизнь проходила под высоким напряжением. Странно, как быстро я отказался от всего, что до тех пор было для меня важно: от спокойной жизни с семьей, от своих склонностей, принципов архитектуры. Тем не менее, я никогда не считал, что сделал ложный шаг, предал что-то из того, что было мне дорого; скорее, у меня появилось чувство освобождения, ощущение мобилизации всех внутренних ресурсов, словно только тогда я стал самим собой. В последующий период я многого достиг благодаря Гитлеру, он познакомил меня с властью и славой — но и уничтожил все для меня. Не только архитектуру, работу всей моей жизни, и мое доброе имя, но и, прежде всего, мою нравственную целостность. Меня осудили как военного преступника, на полжизни лишили свободы, на меня постоянно давит чувство вины, и вдобавок я должен жить с осознанием того, что всю свою жизнь я построил на ошибке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
