— Я, Федор Федорович, буду рад… буду рад, если вы меня отстоите, — крутился толстенький Хохлов вокруг длинного, как жердь, Нечаева. — Я не знаю, не представляю, что я там смогу… на той работе. Я всю жизнь на заводе…
— Но Кружилин, кажется, в области все согласовал уже, — сказал Савчук, гремя умывальником.
— Мне какое дело?! Мне какое дело?! — вовсе вскипел Нечаев. — Нам с весны минометы придется осваивать. И сразу трех калибров. Это как? В наших-то условиях!
— Ты погоди, Федор Федорович, не горячись, — попросил Савчук.
— А-а, ты что же?! Ты в сговоре с Кружилиным?! И Савельев, как я понял, в сговоре!
— Не в сговоре мы, а дело серьезное! — повысил голос и Савчук. Наташа даже удивилась, что он может сердиться. — Ты о заводе только думаешь, а Кружилин — о заводе да еще обо всем районе! Его тоже надо понять.
— А я не хочу понимать! И не буду!
— Придется, Федор Федорович…
И эта стычка руководителей завода оставила у Наташи радостное ощущение. Это была жизнь, и каким-то краешком она задевала теперь и ее.
Дня за два до этого она впервые увидела Полипова, о котором шла речь. Он и секретарь райкома партии Кружилин проводили на заводе какое-то собрание, а потом вместе с директором завода зашли в столовую. Наташа подала всем троим обычные борщ и гуляш. Кружилин улыбнулся и спросил, как она тут осваивается, все ли у нее в порядке. Полипов же этот даже не поглядел на нее, ел, уткнувшись в тарелку, и, когда жевал, уши у него пошевеливались. Шевелящиеся уши и его широкие, жирные плечи оставили у Наташи неприятное впечатление, по теперь, когда она узнала, что Полипов едет на фронт, и плечи и уши его казались ей уже вполне симпатичными, и она внутренне ругала себя за возникшее было неприязненное чувство к этому человеку.
Еще дня три Хохлов появлялся в столовой со своими обычными словами, только за едой почти не разговаривал. Наташа осмелилась и спросила, не уходит ли он с завода.
— Да, Наташенька, не хочется, очень не хочется, — как-то непонятно ответил он.
— И мне не хочется, — проговорила она неожиданно.
— Да? — обрадовался он. — Спасибо, Наташенька, спасибо!
А потом он перестал ходить в столовую, и она узнала, что Ивана Ивановича избрали все-таки председателем райисполкома, а Полипов уехал на фронт.
В первый же день Наташиной работы появился в «зале ИТР» Юрий, шумный, веселый, как всегда.
— Ну-с, как она, Наталья Александровна, тут? Не обижают ее? Дайте поесть единственному и горячо любимому сыну директора завода товарища Савельева.
Наташа не знала, можно ли ей кормить Юрия, прошла на кухню, спросила у заведующей.
— Корми уж, — сказала та.
Юрий потом заходил частенько, все так же балагурил, шутки его были все те же, и они казались Наташе все более плоскими, неуместными. А тут еще заведующая как-то сказала, провожая его взглядом:
— Козел.
— Почему? — спросила Наташа.
— Ванька-ветер в голове-то гуляет.
Это «Ванька-ветер» удивительно точно характеризовало Юрия, и Наташа улыбнулась.
Несколько раз Юрий появлялся возле столовой именно в тот момент, когда она заканчивала работу, и говорил одно и то же:
— А-а, ну, идем вместе, я тоже домой. Провожу, не возражаешь?
Ей было неприятно и неудобно перед кем-то, когда Юрий провожал ее. Дорогой разговор шел о том о сем, о работе, о заводе. Только когда останавливались возле дома Савельевых, Юрий спрашивал:
— Ты к бабке Акулине хотела перебраться?
— Надо, наверное, тесновато тут у них. Да вот — боюсь чего-то.
— Чего там, перебирайся давай. Старуха одинокая…
От его слов ей всегда было зябко. Ей казалось, что вот наконец-то она из страшного водоворота выбралась на более или менее сухое и твердое место, как тонущий человек выбирается на плывущую по реке льдину, она стояла на этой льдине не шевелясь, чтобы не сорваться, не очутиться снова в холодной воде, а Юрий, сам того не зная, хочет эту льдину качнуть…
* * * *
Тем не менее Наташа часто думала, что от Савельевых надо уходить. Семен с того самого дня, как она устроилась на работу, почему-то хмурится, явно избегает ее, мать его, Анна Михайловна, молчит, как камень, утром безмолвно кивнет Наташе, когда она уходит на работу, — и все. Замолчала отчего-то и ранее разговорчивая и ласковая Марья Фирсовна, не говоря уже о бабушке Фене — та вообще, как выздоровела Наташа, не произнесла, кажется, ни слова. Все женщины часто вздыхали, будто их давило что-то невидимое и тяжелое. А голоса отца Семена, Федора Силантьевича, Наташа вообще ни разу не слышала. Когда уходила на работу, хозяин дома еще спал на кухне, уткнувшись бородой в стену. Вечером, когда она возвращалась, он чаще всего опять уже спал в той же позе, а если не спал, то оглядывал Наташу, пока она проходила кухню, холодно и враждебно, недовольно шевелил черными усами.
Но уходить было некуда. К бабушке Акулине она идти боялась: рядом жила Манька Огородникова, которую выпустили из милиции, как слышала краем уха Наташа. Об этом разговаривали недавно Семен с матерью, но, едва Наташа вошла, они испуганно, как ей показалось, умолкли. Наташа понимала, что Огородниковой она обязана жизнью, но после всего, что произошло в ее доме, эта рослая женщина с тяжелыми грудями, содержащая бандитский притон, была ей ненавистна, она страшилась ее. «И почему ее выпустили? — думала Наташа. — А тех бандитов — что с ними сделали? Неужели тоже отпустили? Нет, нет, нельзя к бабушке Акулине, ни за что нельзя! Вдруг ночью объявится опять Огородникова, потащит к себе в дом? Надо в другом конце села угол попытаться снять».
— Какой сейчас угол! — сказала заведующая столовой, когда Наташа заговорила с ней об этом. — Везде людей понапихано, как селедок в бочке. Может, в землянку где приткнуться можно, так это с директором завода надо говорить.
К директору Наташе было обратиться проще всего — он часто обедал в столовой. И как-то даже сам спросил, все ли у нее в порядке, получила ли она паспорт.
— Не получила еще, скоро… Фотография нужна. Вот получу зарплату и сфотографируюсь.
Директор вынул десять рублей, положил на стол.
— Фотографируйся.
— Не надо…
— Бери! — сказал он, поднялся и ушел, оставив деньги на столе.
После этого о жилье Наташа не осмеливалась с ним говорить.
Несколько вечеров, боясь встретить где-нибудь Елизарова, она ходила все же в поисках квартиры, но безрезультатно. Возвращалась промерзшая, долго грелась у печки. Марья Фирсовна молча глядела на нее, но ничего не спрашивала.
Однажды, когда Наташа вот так же вернулась поздно и грелась у печки, в комнату зашла Анна Михайловна, принесла почти новое ватное пальто с кроличьим воротником.
— Ну-ка, примерь.
— Нет, нет! Пожалуйста, не надо!
— Где ходишь до полночи последнее время?
— Так… Тесно же у вас, я понимаю. Спасибо вам за все. Я не забуду, никогда не забуду… — И у Наташи блеснули слезы.
— Ну, поплачь, если мало еще плакала, — сказала Анна Михайловна. — Глупая ты, чего выдумала? Живи давай и пальто носи.
— Глупая и есть, — произнесла Марья Фирсовна, когда мать Семена вышла. — Да разве мы не люди, чтоб не понимать? С чего на ум взбрело?
— Не знаю. Мне показалось… Сам хозяин, отец Семена, всегда так смотрит! И все вы молчите, молчите, будто…
— Молчим… — Марья Фирсовна вздохнула. — Да разве оттого, дуреха ты этакая, что ты живешь тут? Несчастная она, Анна, и дети их.
— Отчего несчастная? Вы расскажите.
— Это не мое дело — рассказывать. Да и ничего я не знаю. В глубину чужой жизни сколь ни гляди, всю ее не увидишь, всего не поймешь.
Наташа помолчала, то собирая, то разглаживая складки на лбу.
— Я поняла, отец Семена и директор нашего завода — братья?
— По рождению-то братья. А на самом деле чужие.
— А почему?
— Откуда ж я знаю, доченька? Такие штуки крутит жизнь, что… Им самим не разобраться, как я погляжу, а где уж постороннему… У них, у Савельевых, еще один брат есть, Иван, в колхозе живет. И хороший человек будто, а тоже в разладе с братом, с Федором. Поди разберись, отчего да почему. У того жизнь, у Ивана-то, — горше бывает, да не часто. По тюрьмам долго сидел за что-то.
В больших глазах Наташи мелькнул испуг.
— Как же? За что?
— О-хо-хо, доченька! — только и вымолвила женщина вместо ответа и принялась стелить постель.
Бабушка Феня давно лежала на печи, время от времени что-то шептала про себя. В соседней комнате раздавались детские крики, визг и смех.
— А теперь Димка, теперь Димка пускай фашистом будет! — звонко кричал Андрейка. — Давай, Димка, ты похожий.
