«Пока что будет, я хоть достану себе переводов, — решила она, — и если завтра не будет Альтерзона, то пойду сама к сестре».
Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно будут иметь свидание, а потому личное посещение Лизы не может иметь никакого места.
Глава двадцать вторая У редактора отсталого журнала
В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя номер одного огромного дома, скрылась за тяжелыми дубовыми дверями парадного подъезда.
Она остановилась у двери, на которой была медная доска с надписью: «Савелий Савельевич Папошников».
Здесь Лиза позвонила.
Опрятный и вежливый лакей снял с нее шубку и теплые сапожки и отворил ей дверь в просторную комнату с довольно простою, но удобно и рассудительно размещенною мебелью.
В этой комнате Лиза застала четырех человек, которые ожидали хозяина. Тут был молодой блондин с ничего не значащим лицом, беспрестанно старающийся бросить на что-нибудь взгляд, полный презрения, и бросающий вместо него взгляд, вызывающий самое искреннее сострадание к нему самому. Рядом с блондином, непристойно развалясь и потягиваясь в кресле, помещался испитой человечек, который мог быть решительно всем, чем вам угодно в гадком роде, но преимущественно трактирным шулером или тапером. Третий гость был скромненький старичок, по-видимому, из старинных барских людей. Он был одет в длинном табачневом сюртуке, камзоле со стоячим воротничком и в чистеньких козловых сапожках. Голубые глазки старичка смотрели тихо, ласково и спокойно, но смело и неискательно. Четвертый гость, человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времен, не то «петербургский гражданин», ищущий популярности. Лиза была пятая.
Она вошла тихо и села на диван. Длиннополый старичок подвигался вдоль ряда висевших по стене картин, стараясь переступать так, чтобы его скрипучие козловые сапожки не издали ни одного трескучего звука. Блондин, стоя возле развалившегося тапера, искательно разговаривал с ним, но получал от нахала самые невнимательные ответы. Суровый старик держался совсем гражданином: заговорить с ним о чем-нибудь, надо было напустить на себя смелость.
— Отчего же это? — жалобно вопрошал тапера блондинчик, пощипывая свою ужасно глупенькую бородочку.
— Да вот оттого же, — зевая и смотря в сторону, отвечал тапер.
— Да ведь они же солидарные журналы! — опять приставал блондинчик.
— Ну-с!
— Так из-за чего же между ними полемика?.. Ведь они одного направления держатся?.. они одно целое, — лепетал блондинчик.
— Одно? — окрикнул его тапер.
— Ну да-с… По крайней мере и я и все так понимают.
— Вы этого по крайней мере не говорите! Не говорите этого по крайней мере потому, что стыдно говорить такую пошлость, — обрезал тапер.
Блондинчик застыдился и стал робко чистить залегшее горлышко.
— Как же это вы не понимаете? — гораздо снисходительнее начал тапер. — Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.
— Понимаю, — отвечал блондинчик и солгал.
Ничего он не понял и только старался запомнить это определение, чтобы проводить его дальше.
Тапер опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета до колен, и произнес:
— Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да еще ожидать себя заставляют.
— Ну, уж и Тузов, — заикнулся было блондинчик.
— Что́ Тузов? — опять окрикнул его тапер.
— Тоже… ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая… и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: «я вас не помню, да я вас не знаю».
— Пх! Так тот ведь сила!
— А этот что́?
Тапер плюнул и произнес:
— А этот вот что́, — и растер ногою.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но «человек он».
На кондитера-же редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.
— Извините, господа, — начал он, раскланиваясь. — Я не хотел отменить приемного дня, чтобы не заставить кого-нибудь пройтись понапрасну, а у меня болен ребенок; целую ночь не спали, и вот я получасом замешкался.
— Чем могу служить? — обратился он прежде всех к Лизе.
— Я ищу переводной работы, — отвечала она спокойно.
Папошников задумался, посмотрел на Лизу своими умными глазами, придававшими доброе выражение его некрасивому, но симпатичному лицу, и попросил Лизу подождать, пока он кончит с другими ожидающими его особами.
Лиза опять села на кресло, на котором ожидала выхода Папошникова.
— Я пришел за решительным ответом о моих работах, — приступил к редактору суровый старик. — Меня зовут Жерлицын; я доставил две работы: экономическую статью и повесть.
— Помню-с, — отвечал Папошников. — «Экономическая статья о коммерческих двигателях»?
— Да.
— Она для нас неудобна.
— Почему?
— Неудобна; не отвечает направлению нашего журнала.
— А у вас какое же есть направление?
Папошников посмотрел на него и отвечал:
— Я вам ее сейчас возвращу: она у меня на столе.
— Ну-с, а повесть?
— Повесть я не успел прочесть: потрудитесь наведаться на той неделе.
— Мне мое время дорого, — отвечал Жерлицын.
— И мне тоже, — сухо произнес редактор.
— Так отчего же вы не прочитали, повесть у вас целую неделю пролежала?
— Оттого, что не имел времени, оттого, что много занятий. У меня не одна ваша рукопись, и вам, вероятно, известно, что рукописи в редакциях зачастую остаются по целым месяцам, а не по неделям.
— Имейте помощников.
— Имею, — спокойно отвечал Папошников.
— Сидите по ночам. У меня, когда я буду редактором, все в одну ночь будет очищаться.
Папошников ушел в кабинет и, возвратясь оттуда с экономическою статьею Жерлицына, подал ее автору.
Старик положил статью на стол, закурил папиросу и начал считать листы рукописи.
— Вы что прикажете? — отнесся Папошников к блондину.
— Рассказ «Роды» прочтен или нет еще?
— Прочтен-с давно.
— И когда вы его напечатаете?
Папошников погладил усы и, глядя в глаза блондину, тихо проговорил:
— И его нельзя печатать.
— Отчего-с?
Блондин беспокойно защипал бородку.
— Помилуйте, такие сцены.
— Там невежество крестьян выставляется.
— Да не в том, а что ж это: все это до голой подробности, как в курсе акушерства, рассказывается…
— Да ведь это все так бывает!
— Помилуйте, да мало ли чего на свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается в семействах, где есть и женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.
— Будто они, вы думаете, не понимают! Они все лучше нас с вами всё знают.
— Да извольте, я и это вам уступлю, но пощадите же их уши, дайте что-нибудь приличию, пожалейте эстетический вкус.
— Нужно развивать вкус не эстетический, а гражданский.
Папошников добродушно рассмеялся и, тронув блондина за руку, сказал:
— Ну разве можно описывать, как ребенок, сидя на полу, невежливо ведет себя, пока мать разрядится? Ну что же тут художественного и что тут гражданского?
— Правда обстановки, — отстаивал блондин.
Редактор засмеялся.
— А п-п-позвольте узнать, — вскрикнул из-за стола Жерлицын, перелистывавший свою рукопись, — что же, тут в моей статье разве содержится что-нибудь против нравственности?
— Нет-с, — отвечал Папошников.
— Ну, против религии?
— Тоже нет-с.
— Ну, против вашей эстетики?
— Нет-с.
— Так против чего же?
— Против здравого смысла.
— А-а! Это другое дело, — протянул Жерлицын и, закурив новую папиросу, стал опять перелистывать рукопись, проверяя ее со стороны здравого смысла.