постоянно. Они всегда были с нею, как старая, почти незаметная, но постоянно ощущаемая сердцем боль. Ей так было их жаль, что сердце сжималось всякий раз, как что-то напоминало ей о них. А напоминало часто: Трисс любила ромашки и ромашковые венки, маленькая Клэр любила землянику, которая уже появилась в густой траве на солнечных пригорках, и все они обожали клубнику, а ягоды в этом году было столько, что она росла даже на дорогах, между колеями. Стараясь не вспоминать Гарета и учась не тосковать по нему, Мария усердно работала, много читала, варила варенье и компоты из ягод, собирала ягоды, и постоянно в мыслях ее присутствовали ее подружки по ферме.
Ей казалось, что она понимает, почему Гарет так изменился после Великой Ночи. Он поддался порыву и поцеловал ее – ее! Великая Ночь сыграла с ними злую шутку, и он теперь стыдится этого порыва и не хочет, чтобы она это знала. Какими бы благородными и великодушными они с Гэбриэлом ни были, но ее прошлое и то, что делали с нею, – это не забыть, не исправить и не превозмочь. Она опозорена, испачкана, и знать это и так-то было больно, а помнить то, что подтвердило это и расставило на свои места – и того тошнее. Нет, она Гарета не осуждала. Напротив. Он постарался изо всех сил не причинить ей боль, был приветливым, добрым, великодушным. Но ни разу больше не то, что не поцеловал ее – он даже не прикоснулся к ней больше ни разу, даже мельком, не протянул руки, и не приехал ни разу один, без брата – даже попрощаться. «Неужели он думал, – порой с краской стыда и обиды говорила себе Мария, – что я не понимаю ничего и стану навязываться ему со своими чувствами или порывами?!». Ей так стыдно было, что она так рванулась и прижалась тогда к нему! Вот это-то его и напугало. – Подсказывало что-то внутри. – Ему, конечно, неприятно… да нет, что там – имей мужество, называй вещи своими именами! – ему противно ее тело, которое так унизили и таким гнусным вещам подвергали в свое время!
Марии казалось, что она такая же, как всегда, что ничто в ней не выдает боли, которая терзает ее сердце. Но и Тильда, и Ганс, и даже Моисей, пока что очень редко навещавший Тополиную Рощу, видели, что часть ее сияния как-то померкла, она больше не светится изнутри от счастья и радости бытия. И простые вещи, которым она так радовалась в первые дни, тоже больше не трогают ее. «Так я и знала. – Про себя сетовала Тильда. – Разбередил девочке душу, и уехал, даже не попрощался толком. Жестокий он все-таки, или все они, красавцы и герцоги, такие?.. Что им наши души и сердечки таких вот девочек, пыль придорожная?..». И заговорить страшно, неосторожным словом только больнее сделаешь. Да и гордая она – не признается нипочем. Пусть лучше думает, что никто не знает, как ей больно и обидно, и гордостью этой утешается хоть немного.
Но помочь очень хотелось, и Тильда не раз уже осторожно заводила с Марией разговор, не хочет ли она чего, нет ли у нее каких желаний – наш добрый граф, (так Тильда стала называть Гэбриэла), мол, строго-настрого наказал заботиться о ней, исполнять все ее желания и не давать ей скучать и переживать. Мария отговаривалась тем, что все нормально, она просто очень скучает по нему, что у нее все есть… Но как-то раз, перебирая с Тильдой очередное лукошко клубники, она оставила ягоду и вдруг сказала:
– Тильда… я давно думаю о своих подружках, и мне очень хочется как-то… обозначить их память, что-то сделать. Я думала сделать такие доски в церкви, как те, с именами его мамы, его предков. Еще думала, сделать могильные камни. Но мне не хотелось ничего такого, где была бы смерть. Я хочу, чтобы о них напоминало не что-то, связанное с могилой, со смертью, а что-то живое, прекрасное, какими были они. Я придумала. Я хочу посадить розы. И назвать их именами моих девочек.
– Это очень хорошая мысль. – Степенно ответила Тильда. – Я очень рада, дорогая Мария, что ты заговорила об этом и доверилась мне. Конечно, садить розы сейчас поздновато…
– Я знаю, – Мария опустила голову, скручивая в трубочку фартук, – что невеста Гэбриэла это может. Она меня ненавидит, я знаю. Но Гэбриэл всегда говорит, что она добрая, благородная и милая. Я верю, что если я расскажу ей все про своих девочек, она поймет меня и мне поможет.
– Я постараюсь с нею поговорить об этом. – Пообещала Тильда. – Графиня Алиса, конечно, знает, как наш добрый граф страдает при мысли о девочках из того ужасного места. Она поймет, что это будет во благо, и не только тебе, но и ему. Он, несомненно, будет рад, узнав об этом. Я и сама порой, как подумаю о невинных детях, загубленных на Красной Скале, так руки опускаются. Пусть у нас здесь будет двенадцать прекрасных розовых кустов, – у Тильды даже глаза увлажнились, – за которыми мы ухаживать будем, которые будет цвести и хорошеть год от года… Умница ты наша, как хорошо придумала! – Чем больше Тильда думала об этом, тем больше ей эта мысль нравилась. Она так загорелась этой идеей, что и сама уже рвалась в Хефлинуэлл, немедленно поговорить с Алисой. В том, что она феечку уговорит, Тильда не сомневалась.
Глава пятая Имя Розы
Сотня, присланная Ри Ол Таэр на подмогу двоюродным братьям, состояла не только из полукровок, но и из людей, и кватронцев, и даже из эльфов. Через эльфийские земли, солнечный Дуэ Эланор, по великолепной эльфийской дороге, они и в самом деле добрались до Саи, большого портового эльфийского города, всего за полдня. По дороге Гэбриэл успел всласть насмотреться на эльфийские отличия от человеческих земель, хуторов и угодий. У эльфов все посевы странным образом не были расчерчены под линеечку, но при этом не выглядели неряшливо или не ухоженно; деревья и кустарник тоже не вырубались и росли посреди пашен, как и где хотели. Не было крепостей, подобных человеческим, эльфийские поселки располагались привольно, без крепостных стен, хутора и виллы обносились только живыми изгородями. И все было красивым, нарядным, изящным. На виду у Саи Гэбриэл увидел табун эльфийских лошадей, и замер, остановившись и чуть ли не заболев от восторга: вот это кони!!! Олджерноны, их кровные родичи, конечно, хороши, слов нет, но эти… Шерсть эльфийских
