Сходна и художественная структура повестей А. В. Дружинина, также заключенных в тесные границы чисто любовного, занимательного и эффектного сюжета, не поднимающихся до глубокого анализа типичных карактеров и общественных отношений. Лучшая из повестей Дружинина «Полинька Сакс» (1847), вызвавшая одобрение Белинского, ставила важные вопросы о семейном положении и условиях воспитания русской женщины. Трагическая судьба героини заставляет автора признать, что гибель ее явилась результатом неправильного воспитания, что она слишком поздно стала женщиной — человеком. Общественная актуальность такой постановки «женского вопроса» для эпохи 40–х годов совершенно очевидна. Но в отличие от Герцена Дружинин не поднимает вопроса о необходимости пробуждения женщины путем воспитания в ней интересов к общественным вопросам и общественной деятельности. В последующих произведениях — романах «Жюли» (1848) и «Обрученные» (1857) — Дружинин в еще большей мере отошел от понимания связи «женского вопроса» с другими вопросами социальной жизни.
Кудрявцева и Дружинина сложные любовно — психологические коллизии интересовали сами по себе, изображение подобных коллизий в их повестях не вливается в более широкую картину бытовых, нравственных, общественных отношений. Гончаров в «Обыкновенной истории» создает принципиально иную, обогащенную общественно — психологическим содержанием концепцию любви, он превращает изображение любви своего героя в своеобразный измеритель его общественной и нравственной зрелости.
Белинский в одном из писем к В. П. Боткину, оценивая повесть Кудрявцева «Сбоев» и сравнивая ее при этом с романом «Обыкновенная история», приходил к выводу, что Гончаров «человек взрослый, совершеннолетний», а Кудрявцев — «духовно малолетний, нравственный и умственный недоросль».[596] Критик связывал это с тем, что автору «Сбоева» не хватало серьезности, глубины и дельности содержания, которые были свойственны той новой литературе, к которой принадлежал Гончаров. Белинский «упивался» воспроизведением и объяснением любви у Гончарова, видел в ней выражение натуры Александра Адуева как общественного типа. Столь зрелой, «взрослой» трактовки любви нет у Кудрявцева, ибо на почве романтического субъективизма нельзя было создать серьезный общественно — психологический роман.
Из приведенных примеров видно, что возникновение обгцественно — психологического романа возможно было лишь при наличии известных объективно — исторических предпосылок, при определенном уровне общественной жизни и мировоззрения художника. Только понимание связи любых вопросов личной жизни с жизнью общества в целом вело к возникновению романа, вмещающего целостную картину жизни во всей совокупности ее многообразных сторон. Роман требовал от художника глубокого понимания всего «механизма» жизни, управляющих им сил. Вне этого подлинно широкое и целостное эпическое воспроизведение действительности было невозможным.
Создание «механизма» романа, разработка его художественного метода, поиски новых его форм не могли быть успешными без углубления понимания и объяснения человеческого характера и всего «механизма» жизни. Самая специфика романа и стоящие перед ним общественные и художественные задачи требовали широкого, всеохватывающего мировоз-
зрения, проникающего в «механизм» действительности. Существенной для успехов романа была и передовая общественная позиция романиста в происходящей борьбе, широта его жизненного кругозора. Чем шире и глубже познается объективная закономерность жизни, как необходимость, управляющая людьми и действующая независимо от воли людей, тем совершеннее, полнее проявляется эпическая форма романа.
Удивительная эпичность «Капитанской дочки» и «Тараса Бульбы» определяется тем, что авторы их поставили чувства, страсти, отношения и судьбы героев в связь с большими событиями эпохи, с народными движениями, как бы влили частные судьбы в тот большой поток жизни, который объективно управлял этими судьбами. На этой основе строится вся структура этих произведений. Необходимо было перенести подобный принцип построения эпического действия из исторического романа в роман о современном писателю обществе.
Переход от повести к роману требовал принципиальных качественных изменений в художественной системе романиста. Повесть Гончарова «Счастливая ошибка» (1839) — этюд будущего его романа «Обыкновенная история». В этом этюде есть в первоначальном виде многие из тех элементов, которые вошли и в названный роман. Но в «Обыкновенной истории» эти элементы приобрели иное, новое качество. Егор Адуев из «Счастливой ошибки» не является еще общественным типом. Александр- Адуев же из «Обыкновенной истории» — законченный социально — психологический тип, во всей полноте и целостности и исторической конкретности воспроизведенный романистом. Герой повести И. И. Панаева «Родственники» — предтеча Рудина, но лишь последний стал типическим лицом, в котором уловлена целая эпоха в жизни русского образованного общества.
В результате происшедших в литературе сдвигов повесть, которая в 30–е и в первой половине 40–х годов занимала ведущее место среди прозаических жанров, с конца 40–х годов уступает это место роману. «Бедные люди» Достоевского, «Кто виноват?» Герцена, «Антон — Горемыка» Григоровича, «Обыкновенная история» Гончарова — свидетельствовали о том, что русский реализм вступил в новую полосу исторического развития. «Явилась, — писал Чернышевский, — новая школа писателей, образовавшихся под влиянием Гоголя. Гоголь издал „Мертвые души“. Почти в одно время явились „Кто виноват?“, „Бедные люди“, „Записки охотника“, „Обыкновенная история“, первые повести Григоровича. Переворот был совершенный. Литература наша в 1847 году была так же малопохожа на литературу 1835 года, как эпоха Пушкина на эпоху Карамзина».[597]
6
В создании нового направления русской прозы решающее слово принадлежало Гоголю — автору «Мертвых душ» и петербургских повестей. Устанавливая общественный смысл произведений Гоголя, Белинский указывал, что в них вскрывается противоположность «идеала жизни с действительностью жизни». Пафос «Мертвых душ» и заключался в этом «противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом…».[598] Художественная концепция Гоголя вела к постижению трагического характера жизни. В статье «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя „Мертвые души“» Белинский говорит о трагическом значении комического произведения Гоголя. Его эпопея вскрывает несоответствие между тем, чем человек должен быть по праву своей человеческой природы, и тем, чем он являлся в действительности в силу общественных условий своего времени. Такое понимание трагического характера жизни и судьбы в ней человека присуще почти всем выдающимся прозаикам 40–х годов, оно отразилось в их произведениях, особенно сильно и ярко у Герцена, Достоевского, Салтыкова, Некрасова.
Белинский высказывал мысль, что герои Гоголя являются в той или иной мере жертвами общественной среды. Гоголь изображает процесс опошления человека в его предельной завершенности, когда человек становится «прорехой на человечестве».[599] Даже положительные качества гоголевского героя служат утверждению его ничтожества. Ничего подобного не было в пушкинской художественной концепции характеров, в свойственном поэту понимании процесса общественной жизни. Вместо пушкинского широкого и вольного изображения характеров, Гоголь представляет людей «в разжалованном виде из генералов в солдаты».[600] Это определило возникновение у Гоголя сатирической экспрессии в стиле, особых, неизвестных Пушкину, методов сатирической типизации, методов гротескного создания характеров, позволяющих с яркой рельефностью сконцентрировать в человеке всё гадкое и пошлое.
Представители русской литературной критики и общественной мысли 40–50–х годов часто сравнивали наследие Пушкина с творчеством Лермонтова или с произведениями Гоголя и его последователей.
Белинский признавал: «…мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени…».[601] На этой основе в критике говорилось о том историческом переломе, который наступил в литературе после 30–х годов.
«Если бы нас спросили, — пишет Белинский в статье «Русская литература в 1845 году», — в чем состоит существенная заслуга новой литературной школы (т. е. школы Гоголя, —Н. П.), — мы отвечали бы: в том именно, за что нападет на нее близорукая посредственность или низкая зависть, — в том, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой „толпе“, исключительно избрала ее своим героем, изучает ее с глубоким вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило повершить окончательное стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать ее выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом».[602]
