туманную альтернативу политике большевиков в России. Чернов, возглавляя конструктивное крыло эсеров за рубежом, долго пытался установить деловой контакт с московскими руководителями. Но тщетно.
Усилиями лидера эсеров за рубежом стала выходить газета «левых социалистов-революционеров и союза с. р. максималистов» под названием «Знамя борьбы». Острые статьи, например «Голос революционеров из российских тюрем», «О причинах Кронштадтского восстания», «О задачах левонародничества» и другие, имели заметный резонанс в эмигрантских кругах. Троцкий, находясь тогда еще в СССР, но отодвинутый от высших коридоров власти, не мог их прочесть. Но многие оценки и мотивы статей Чернова очень созвучны с тем, что он скоро будет излагать на страницах «Бюллетеня оппозиции».
С началом коллективизации Чернов почувствовал плотную слежку за собой. Из архива ИНО ОГПУ явствует, что за Черновым следили сразу несколько агентов: «Лорд», «Лоуренс», «Лука», «Сухой». В сводке «Лорда» от 30 ноября 1936 года подробно рассказывается, например, как с помощью дворника Г. Фурманюка установлено постоянное наблюдение за квартирой В. М. Чернова по улице короля Александра, 17, в Праге. Подробно описываются соседи, окружение, подходы к дому, пути быстрого ухода из квартиры{977}. Видимо, готовилась «акция», но Чернов, почувствовав неладное, выехал из города.
Чернов часто выступал с лекциями, о содержании которых докладывали в Кремль. Выступая 18 октября 1938 года перед секцией Социалистического интернационала, Чернов пророчески сказал: «Мировая война начнется, вероятно, на Востоке. Немецкий фашизм столкнется с большевистской красной диктатурой. И я боюсь, что не будет на земле третьей силы, которая могла бы отнять у наступающей войны характер борьбы между двумя типами тоталитарного режима…» Далее Чернов заявил, что в будущем нужно следовать главному принципу: «нет полноты демократии без социализма и нет никакого социализма без демократии»{978}. Содержание речи Чернова Берия доложил Сталину. Лидер эсеров вновь почувствовал возросшее внимание к нему со стороны «неизвестных лиц» и переехал в Париж, а затем в США. Там он встречался с Керенским. В одном из своих выступлений после 22 июня 1941 года вновь заявил, что соглашение с Москвой было бы возможно, если бы большевики разрешили создать «вторую партию» или, по крайней мере, «Крестьянский Союз». Союзники по антигитлеровской коалиции должны добиваться этого… С началом войны Чернов не уставал говорить, что ее результатом должно быть крушение двух диктатур: фашистской и сталинской. «После войны, – писал Чернов в своем журнале ”За свободу“, – русский солдат должен вернуться победителем на родину, освобожденную от тоталитарной диктатуры».
Резолюция Берии на донесении об этих заявлениях автора статьи: «Тт. Фитину, Судоплатову. Надо наладить освещение групп Керенского и Чернова. 7 января 1942 года».
Резолюция Судоплатова: «Тов. Овакинян. Кто кроме ”Сухого“ мог бы еще освещать Керенского и Чернова? Переговорите. 10 января 1942 года»{979}.
Начальник одного из отделов Гукасов предусмотрительно сообщает, что «Виктор Чернов проживает в Нью-Йорке в доме 222 по Риверсайд Драйв, бывает в аптеке по Амстердам авеню (угол 84-й улицы)…»
На дворе война, а кремлевских правителей по-прежнему беспокоят тени политических противников из далекого прошлого. Троцкого в это время уже нет, а Чернов умрет на 79-м году жизни в собственной постели от старости и болезней за год до смерти советского диктатора. В Кремле к нему пропал интерес после того, как «Сухой» сообщил, что Чернов болен «тяжелой болезнью и опасности не представляет». Так на чужбине умирали последние вожди русской революции. Это пространное отступление я сделал для того, чтобы показать: Троцкий не был исключением. Охота шла на всех тех, кто представлял хоть какую-то опасность для сталинского режима. Система не прощала инакомыслия. И то, что Чернов избежал в конечном счете участи Троцкого, скорее случайность, чем закономерность. Он не представлял для Сталина такой опасности, как Троцкий.
Еще до февральско-мартовского Пленума ЦК, 23 января 1937 года, в Москве начался так называемый «процесс 17-ти». Здесь вместе с Г. Л. Пятаковым, которого Ленин в своем «Письме к съезду» назвал человеком «несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей», было еще 16 обвиняемых. Главная цель процесса – доказать, что Троцкий с помощью этих людей организовывал вредительские акции, готовил «реставрацию капитализма в СССР». После пыток Пятаков сказал все, что ему приказали. Красочно описал встречу с сыном Троцкого в Осло (где Пятаков никогда не был), рассказал о том, что изгнанник в своей директиве предусмотрел два варианта «нашего» прихода к власти. Первый – до войны. Для этого, по словам Пятакова, Троцкий считал необходимым нанести «концентрированный террористический удар» – одновременно уничтожить Сталина и других руководителей партии и государства. Второй – приход к власти во время войны в результате военного поражения. Троцкий якобы рассматривал этот вариант как наиболее реальный{980}. Кстати, Зборовский доносил из Парижа, что в осторожном разговоре с Седовым удалось установить, что со дня своего отъезда из Советского Союза Троцкий никогда с Пятаковым не разговаривал{981}. А ведь именно эти обвинения против Пятакова в Москве были едва ли не основными! Но для правосудия Вышинского и Ульриха превыше всего было указание самого вождя.
Вся стенограмма процесса пестрит словами: «Троцкий», «троцкисты», «троцкистские убийцы», «диверсии троцкизма» и т. д. Главным обвиняемым был Троцкий.
Но особенно тягостное впечатление на мировую общественность произвел так называемый «процесс 21», среди которых были Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Н. Н. Крестинский, Х. Г. Раковский, А. П. Розенгольц и другие жертвы сталинского произвола. Это был уже «правотроцкистский блок».
С помощью этого грандиозного судилища-спектакля Сталин хотел нанести еще один смертельный удар по Троцкому и его сторонникам. Он пытался заклеймить своего главного оппонента перед всем миром как «террориста», «шпиона», «убийцу», по сути, как «международного подонка». В Кремле надеялись, что в результате «разоблачений» не найдется ни одного государства, которое бы согласилось дать ему прибежище, и Троцкий рано или поздно будет выдан советским властям. Кроме того, Москва полагала, что после таких «разоблачений» его уничтожение за рубежом будет воспринято спокойно. Сталина мало беспокоило, что он уже давно лишил Троцкого советского гражданства, что СССР не имеет «права» на него. И в этом, как и в других московских процессах, главной идейной и политической мишенью был Троцкий. Например, в тексте обвинительного заключения по делу Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, Г. Я. Сокольникова и других фамилия Троцкого упоминается более 50 раз! Подобная картина и в обвинительном заключении по делу Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова, Н. Н. Крестинского, Х. Г. Раковского, А. П. Розенгольца и их товарищей по несчастью.
Троцкий из далекой Мексики протестовал, разоблачал, высмеивал чудовищные спектакли, главный режиссер которых все время находился за кулисами.
Изгнанник заранее предвосхитил результаты процессов и их цель. Многочисленные провалы в промышленности, сельском хозяйстве и строительстве, медленный рост жизненного уровня народа требовали, по логике Сталина, выявления «вредителей». Ненормальные, форсированные темпы строительства, например, сопровождались низким качеством работы, большим количеством аварий и катастроф. Объяснение было одно: «вредительство». А руководил этим всесоюзным «вредительством» один человек… Троцкий был далеко, за океаном, а в зале суда прокурор Вышинский сыпал в его адрес и по отношению к несчастным, сидевшим на скамье подсудимых, «перлы» из лексикона сталинского правосудия: «вонючая падаль», «жалкие подонки», «проклятая гадина», «цепной пес империализма». Традиции правосудия по Вышинскому столь укрепились в последующем, что «Правда» – неиссякаемый источник Лжи – советскую юстицию именовала не иначе, как «самый демократический в мире народный суд…»{982}.
На всех процессах в качестве одного из самых страшных обвинений звучало: «терроризм», «замыслы покушений на руководителей партии и правительства», намерения «убить Сталина». Но ни на одном московском процессе ни разу не приводились конкретные факты, вещественные доказательства этих намерений. И сегодня нас интересует: были ли у кого-нибудь в действительности хотя бы намерения устранить Сталина? Есть ли какие-то документальные свидетельства по этому поводу? Насколько они правдоподобны? Мне придется сделать некоторое отступление, чтобы коснуться этих вопросов.
В Советском Союзе ни печать, ни радио в июне 1938 года не упоминали имя Генриха Самойловича Люшкова. Но именно он, бывший в то время начальником Управления НКВД по Дальневосточному краю, ранним утром 13 июня 1938 года, прихватив с собой шифры радиосвязи, некоторые списки и оперативные документы, перешел советско-маньчжурскую границу и обратился за политическим убежищем к японцам. Опытный чекист, пользовавшийся доверием самого Сталина и Ежова, не без ведома первого был избран депутатом Верховного Совета СССР. Работая с 1920 года в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД, Люшков хорошо знал порядки и нравы советской спецслужбы. Этот высокопоставленный работник органов активно
