Я уже говорила, что один из самых распространенных приемов обличителей Солженицына - недобросовестная мировоззренческая экстраполяция на него взглядов националистов-ксенофобов, антисемитов, национал-большевиков, совершенно Солженицыну чуждых. Начав читать все, что написали за эти годы лично против него, он тотчас столкнулся с этим трюком:
"Или вот распространенный прием плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-нибудь - В. Осипова, Н. Осипова, Краснова, Удодова, Скуратова, Шиманова, Антонова - я может быть тех авторов и в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни сборники не входил - неважно, дери цитату и лепи ее Солженицыну, он ведь на лай не отгавкивается, значит - прилепится. Раз тот так написал - значит и Солженицын так думает!
И этим нехитрым приемом не брезгуют многие плюралисты - начиная от "примкнувшего" Михайлова. И журнал, претендующий кажется стать эталоном нашего эстетического вкуса и утонченного мышления, - в первом же номере своем громит некоего Шиманова, преградившего дорогу всей свободной русской мысли, - разоблачитель-предупредитель мечется, мечется по шимановской конструкции, и выясняется, зачем: вот он собрал и выкладывает, чтo нашел "общего" у Шиманова с Солженицыным: всякий нехристианский народ варварский, а Китай - особенно; оплот секулярного человечества - именно Запад, даже не марксизм; задача русского народа - охранить христианство от "желтой опасности"; говоря об "образованщине", конечно имеют в виду "сионских мудрецов" и именно они должны быть устранены как главное препятствие на пути русской нации.
Какие сотрясательные выводы о Солженицыне! И насколько же бы они прогремели, если бы взять цитаты да прямо из Солженицына - и о варварских народах, и о желтой расовой опасности, и о сионских мудрецах.
Да - нету таких цитат. Да - неоткуда их взять. Только вот - соскрести с Шиманова, местами?" (X, стр. 155-156. Курсив Солженицына).
И соскребают. И не только с Шиманова, а со всех, кто отталкивает и пугает своими нацистскими комплексами. И вот уже прозвучал угрожающий термин - "солженицынщина" - о взглядах и настроениях, ничего общего со взглядами и настроениями Солженицына не имеющих. Зачем же реконструировать убеждения Солженицына по взглядам его мнимых или даже действительных эпигонов? Он весь напечатан, опубликован; прощупан десятками интервью. Он сам об этом и говорит:
"Да ведь вот мой десяток томов, да ведь вот дюжина исторических глав критикуйте! разносите! раздолье! Тут и целая желанная программа есть для разноса - Шипова (пока поглубже, чем все предложенное нашими плюралистами), петит ли мелок, глаза не берут? Нет! Спорят со мной как с партийным публицистом. Накидываются со всеми трубами на какой-нибудь один абзац какого-нибудь интервью" (X, стр. 156. Курсив Солженицына).
Приводимый им ниже пример - с неправильно истолкованным его высказыванием о татарах - мы уже цитировали (см. гл. "Солженицын и национальный вопрос"). Здесь упоминается также о программе земского деятеля и осторожного либерала-эволюциониста Д. И. Шипова, активного в 1900-е годы. Подробно Солженицын пишет о нем в "Октябре Шестнадцатого" (Собрание сочинений, т. 13, стр. 76-102). В этой (петитом набранной) части "Узла II" писатель говорит о мерцающих в прошлом России теплых обнадеживающих огоньках - моментах, событиях, течениях мысли, с которых могло бы начаться мирное, плодотворное, эволюционное сотрудничество между властью и обществом. Он скорбит об этих нереализованных возможностях, пренебрегнутых то властью, то обществом, то обеими сторонами одновременно. Одной из таких роковых потерь представляется Солженицыну отказ и власти, и радикалов от широкой земской программы Шипова. Программа эта, привлекшая Солженицына и своими этическими основаниями, предусматривала сотрудничество исторически сложившейся власти и широких (снизу доверху и по всей стране) конструктивных элементов земской общественности. Она предполагала существенную децентрализацию полномочий власти при бережном и уважительном к ней отношении. С реализации этой программы могла начаться, по Солженицыну, глубокая демократизация страны без посягательства на деятельное существование монархии. Но система Шипова осталась в архиве нереализованных конструктивных возможностей, стоявших перед Россией в XIX-XX веках и ею проигнорированных или отвергнутых.
Рассказав о том, как из-за одной, вкривь истолкованной (согласимся, что неловкой), реплики была приписана ему антитатарская шовинистическая позиция, Солженицын разражается рядом вопросов:
"Какие же цели ставит себе эта бесчестная дискуссия? Что доброе ею надеются построить в русском будущем? Почему нашему гордому интеллектуальному плюрализму с первых же шагов понадобилась ложь? Неужели без нее не выстраивается аргументация? Самые дотошные книгоеды из них беззастенчиво сочиняют, не приводя ни единой цитаты, - потеряли всякую осмотрительность.
И насколько можно верить последовательности плюралистов? "Права человека" относятся ко всем людям или только к ним самим? Вот я воспользовался самым скромным из прав человека - не поехать по приглашению на завтрак. И какой же это вызвало гнев плюралистов: я должен был поехать! (Так желал коллектив!) И некто Любарский пишет задыхательную статью (и снова пропорция неуверенности: в три раза длиннее, чем мое письмо президенту). И снова: чтo в моем письме главное, существенно, - то обмолчать или вывернуть, "не понять", зато нравоучительно втолковывать, кем из диссидентов (кроме почему-то Синявского) я пренебрег - хотя в моем письме ясно сказано, что состав участников от меня тщательно скрывали, и Любарский знает, что он был объявлен лишь вослед. С привычным советским вывертом втискивает меня в компанию Брежнева, "Литгазеты", обвиняет в безответственном повторении "бредовых мнений" "какого-то генерала" из "какой-то американской газеты", - извольте: "Вашингтон пост", ведущая столичная, генерал Тейлор, командовавший объединенной группой начальников штабов, а стратегическую идею избирательно уничтожать русских ядерными ударами ему подали из университетских кругов, профессор Гертнер.
С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали коммунизм, а меня эти годы дружно обливали помоями - в таком множестве и с такой яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворотить на меня за двадцать лет. Очень помогло им, что западная пресса, особенно в Штатах, в руках левых - и легко, и охотно это травлю переняла и усвоила.
Сколько лет в бессильном кипении советская образованщина шептала друг другу на ухо свои язвительности против режима. Кто бы тогда предсказал, что писателя, который первый и прямо под пастью все это громко вызвездит режиму в лоб, - эта образованщина возненавидит лютее, чем сам режим?" (X, стр. 157-158. Курсив Солженицына).
Интересны здесь последние слова Солженицына: он "громко вызвездил режиму в лоб" именно то, что "советская образованщина шептала друг другу на ухо". Заметим: не только "на ухо", но и в Самиздате; есть среди самых резких противников Солженицына и бывшие зэки (он сам говорит об этом в начале статьи). И К. Любарский в правозащитной деятельности далеко не "некто": говорил громко и отсидел срок за свои убеждения. Но вот вопрос вопросов: откуда такая ненависть, толкающая нарушать полемическую этику и клеветать на Солженицына, не затрудняясь опорой на несуществующие цитаты (как на них обопрешься?)? Легче всего было бы списать травлю на происки КГБ. Но Солженицына изображает в качестве взошедшего на российский престол новоявленного Ивана Грозного романист, который никак не может даже косвенно, опосредованно управляться из КГБ. Правда, при встрече с читателями автор пасквиля утверждал, что его герой вовсе не Солженицын. И кое-кто даже злорадствовал: сами узнали - значит есть сходство. Сходство есть и между карикатурой и оригиналом, но карикатура может подчеркивать истинные черты оригинала, а может быть насквозь лживой, как это имеет место в данном случае. И таких нападающих (язык не поворачивается назвать их оппонентами: они не спорят, не затрудняют себя текстологическими доказательствами) много. Об одном из истоков такого неприятия Солженицына частью диссидентов мною сказано в предисловии к этой книге. Когда прогремели новомировские публикации Солженицына и его обращения к съезду писателей, к руководству писательского союза и пр., оппозиционно настроенная подсоветская интеллигенция увидела в нем своего глашатая. Каждый ждал, что он будет и впредь выразителем мнений, преобладающих в кругах существенно космополитизированной подсоветской интеллигенции с ее неизжитыми демосоциалистическими сентиментами. А он в "Образованщине" предъявил счет интеллигенции, дал ей презрительную кличку, повернулся к "Вехам", проявил почвеннические симпатии, ретроспективные интересы. Он в "Письме вождям" попытался вступить в диалог с правящими (не единственный и не первый: в 1950-е-1960-е, после XX и XXII съездов, годы интеллигенция забрасывала "вождей" петициями). Но он соглашался оставить за властью некоторую авторитарность и не требовать сразу всей полноты демократии, чего ему не простили. Тем более, что требования к интеллигенции (в том числе - к себе) были бескомпромиссны: "Жить не по лжи". Далее: как мы уже не раз говорили, вокруг просвещенного либерального почвенничества лежит в СССР агрессивная и весьма обширная область ксенофобийного национализма, достаточно страшно о себе заявившего и заявляющего в XX веке во многих странах. На Солженицына стали распространять идеологию и психологию этой области - тем более, что ее идеологи порой спекулируют его именем, а их направление мысли и деятельности отнюдь не лишено будущего в раздираемой непримиримыми или трудно примиримыми противоречиями стране.
