И с трудом преодолевая незнакомое чувство, больше всего похожее на раздражающее смущение, на досаду из-за общей неестественности ситуации, всё-так вытолкал из себя:
— Люблю.
И снова замер, на этот раз в ожидании, настороженно и нетерпеливо вслушиваясь в звенящую тишину, не нарушаемую даже звуком Машкиного дыхания. Ни один мускул не дрогнул на её лице, а зрачки оставались по-прежнему расширенными, делая глаза чёрными-чёрными. Потерянными какими-то. Она что же, не верит ему? Или верит, но вся взаимность, на которую Диметриуш так опрометчиво уповал, была им же и придумана?
«Пусть скажет уже, хоть что-нибудь!» — мысленно взмолился Димон, и Маша сказала, уточнила, предварительно опустив веки:
— Да?
— «Да» — и всё? В смысле, «да»? — Диметриуш осторожно тряхнул свою невесту, но она только ещё больше зажмурилась. — У тебя есть совесть, ведьма? Я говорю тебе, что люблю, а ты… Что, «да»? «Да» — уверен ли я? «Да» — ты приняла к сведению? Да…
Она изловчилась и легко поцеловала его прямо в возмущённо изогнутые губы.
— Совсем другое «да», — улыбнулась она и вдруг затараторила смущённо:
— Хотя, конечно, наверное, стоило бы спросить, уверен ли ты и всё такое… Но я так боялась, что всё закончится, и ты… Буся мне точно голову открутит! Боже, что я несу? Что смотришь? Целуй меня немедленно, пока я какую-нибудь глупость со страху не ляпнула.
Диметриуш рассмеялся, а затем легонько-легонько прикоснулся к Машкиным губам, приоткрывшимся в ожидании, и шепнул:
— Нет, — а когда она замерла испуганно, добавил:
— Сначала скажи.
И — о да! — на мгновение успел ощутить неземной вкус злорадного торжества. «Не только мне страдать и мучиться в ожидании! Не только мне бояться отказа и прикидывать, который глаз ты мне попытаешься подбить на этот раз». А затем она медленно-медленно провела языком по его горлу, облизывая кадык, дотрагиваясь до кожи краем зубов, руки же опустила вниз, туда, где над прямоугольной пряжкой ремня дрожало от напряжения и нетерпения тело, и протянула игриво:
— М? О том, как в голове темнеет от желания?
Проклятье!
— Не об этом.
«Что за дурак мог ляпнуть это в такой момент? Давай, малыш! Давай, моё солнышко, об этом, об этом говори… И пожарче, погрубее. Я вообще люблю, когда…»
— Погрубее, значит? — Маша просунула ладонь за пояс, не расстёгивая, так откровенно, так жадно… и мышцы живота свело от жаркой судороги.
«Капец! Я что? Вслух это сказал? Вот же я придурок…»
— Ага… — казалось бы, на большее сил уже не осталось. Только продолжай, продолжай, моя хорошая! Вот так вот гладить, слегка царапая, задевая ласковыми пальчиками жёсткие короткие волоски. — Но о главном не забывай.
— Об этом?
— М-м-м-м… — вторую руку она решила тоже опустить вниз. И сжать ею там всё уже и без того каменное и, наверное, даже железобетонное. — М-м-а-аша!
Будто сжалившись, а может, наоборот, чтобы ещё больше помучить, вернула руки ему на плечи, приоткрытым ртом прижалась к горлу и ласково толкнула, заставляя откинуться на спину, а затем забралась сверху, продолжив начатое, и Димон с обреченностью уловил отголосок мысли, что если она будет продолжать в том же духе, надолго его выдержки не хватит, он просто пошлёт все принципы и так её…
— Мне было четыре года, когда я увидела тебя впервые, — прошелестела Машка и потянула вверх его майку, открывая себе более свободный доступ к его телу. — Ты был такой красивый, такой красивый, Димка… Не представляешь себе. Я глаз оторвать не могла. Смотрела и думала: «Вот сказочный принц!»
Димон выдавил из себя напряжённый смешок и простонал, сминая в горстях покрывало:
— Ма-аша… Не заставляй меня чувствовать себя извращенцем! Тебе четыре года было!
— Даже почти пять, — уточнила ведьмочка и поцеловала его в живот. Чуть-чуть ниже пупа. И лизнула ещё, чертовка, от чего Диметриуш едва не взвыл в голос, — но мне теперь кажется, что я уже тогда… что твой аркан порвался только потому…
Проложив дорожку из поцелуев до пояса, она вдруг замерла, подняла голову, чтобы поймать Димонов горячечный взгляд и, не разрывая зрительного контакта, провела языком по джинсе вдоль ширинки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Только потому, что я не хотела отпускать.
— Иди сюда немедленно! — прорычал Димон и, схватив одной рукой девушку за плечо, второй вцепился в её волосы. Наверное, даже больно сделал немного. — Сию минуту говори, что любишь меня, чудовище, или я тебя… я тебя так…
— Тр-р-р-ахнешь? — смачно прокатила на языке она и выгнулась дугой, вытанцовывая поверх его бёдер какой-то уже совершенно безумный танец.
— Мар-р-р-рия… Ивановна!!
С ума сойти! Что она творит? Это из-за его признания? Идиот. Надо было раньше сказать…
— А если не скажу, то не тра…
Всё.
Опрокинуть, подмять под себя, поцеловать, впиться жадным поцелуем в этот рот, исцеловать всю, забыв и мотивах, начисто утратив способность внятно произносить любые слова. Слова…
— Машка, зараза! Ты же любишь, я вижу! Ну, что тебе стоит? Скажи, ну, пожалуйста… Мне надо, так надо услышать… Хорошая моя, единственная.
— Ты же знаешь.
— Скажи.
Ремень с визгом вылетает из шлёвок, дрожащие руки, скорее, мешают, чем помогают избавить их обоих от одежды, хотя бы частично. И обжигающий стон:
— Очень. Только тебя… О, боже, Димка! Сделай так ещё!
Взрыв в голове, а сердце бухает так, что ты боишься, как бы не сдохнуть от инфаркта, врываешься в ласковую плоть и требуешь:
— Полностью…
Нежное тело встречает его тугой влажностью, ненасытно требующей большего, большего… Глаза застилает потом, но нет возможности его убрать, потому что руки дрожат, удерживая вес, и мышцы живота, и другие… мышцы тоже сжимаются и настоятельно требуют начать уже возвратно-поступательные движения…
— Люблю, — выдыхает она, вдавливая пятки в его ягодицы, подгоняя, безмолвно умоляя начать двигаться, — тебя. Дим-а-а…
Медленное движение назад… «Я сдохну, сдохну сегодня!»…и вперёд.
— Ещё, — хрипит уже на чистом упрямстве, — раз, — на изломе собственных сил, с ума сходя от того, как плотно она его обхватывает, как хнычет нетерпеливо, как тянется за его губами… Чер-р-рт! — скажи.
— Люблю тебя!
«О, да! Будь я проклят! Да!»
И Диметриуш начинает двигаться. Нет, срывается сразу в бешеный темп, не думая о том, может сделать Маше больно или… Да она и не даёт думать, она задыхается, цепляясь за него, подстраивается, встречает каждый выпад восторженным всхлипом… Таким сладким, что его немедленно хочется попробовать на вкус.
— Ещё… — умоляет Димон, уже не в силах сформулировать мысль, но Марии достаточно и этого, она вздрагивает, когда он в каком-то животном порыве, не в силах сдержать наотмашь хлещущие по нервам чувства, впивается совершенно не игривым укусом в её плечико, и мычит:
— Люблю тебя, Дим-м-м…
Выгибается, оторвав лопатки от жёсткого покрывала. Глаза распахнуты, розовые скулы, и шея в вороте майки, которую он так и не смог, не успел снять, тоже розовая. Приоткрытые губы дрожат. И сама она дрожит, беспомощно сжимая его руками и ногами. И внутри тоже сжимая — сильно, восхитительно, на грани боли… А потом кончает. Так бурно, так невероятно красиво, что Диметриуш то ли рычит, то ли хрипит что-то уже совсем нецензурное, слетая с катушек вслед за ней…
В голове ещё шумело, а дыхание рваными хрипами вырывалось из горла, но Димон не мог, не мог просто растянуться рядом, медленно наслаждаясь растекающейся по телу истомой. Ему физически было необходимо закрепить достигнутый результат, убедиться, что всё именно так, как ему показалось. Что не осталось никаких недомолвок. Ведь не осталось?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Хорошая моя. Такая хорошая… Машенька…
— М? — она зевнула и потёрла покусанное в порыве страсти плечо.
— Прости, пожалуйста, — поцеловал наливающееся синевой пятнышко, сладко ужасаясь из-за того, что вообще поставил его. — Я увлёкся.
— Ага, — Маша притушила довольный блеск глаз, опустив ресницы, и выдохнула:
