Отряд прошел еще сутки, плутая по пастушеским тропам Второй Крымской гряды. Дождь не переставал, люди выбились из последних сил, и Арцеулов приказал свернуть к небольшой деревеньке, мирно спавшей в седловине между двумя угрюмыми, поросшими лесом вершинами.
…Их подпустили к самым домам и встретили кинжальным огнем. Бой был проигран сразу, оставалось одно – не даться живыми. Наверное, Бог все-таки вспомнил о рабе Своем Ростиславе. Арцеулов ушел – единственный, унося смертельно раненного товарища, молоденького прапорщика, взятого в армию в последнюю мобилизацию. Он тащил его несколько километров, наугад, почти в полной темноте. Погоня отстала. Они оказались в непроходимых дебрях между мокрых, залитых дождем скал, равнодушно взирающих сквозь ночную тьму на двух загнанных, словно затравленные волки, людей.
Прапорщик умирал. Не было даже бинта, чтобы перевязать рану. Под утро он затих. Арцеулов оставил тело возле высокой меловой скалы – рыть могилу в промокшей земле было нечем.
Над седыми скалами вставал блеклый холодный день. Дождь на время перестал, но все: шинель, фуражка, вещевой мешок – были насквозь мокрыми. В револьвере оставались три патрона, имелся еще нож, годившийся, чтобы вскрывать консервы или всадить его в горло врагу. Но консервов не было, а краснопузые едва ли подпустят ближе, чем на винтовочный выстрел.
Все было кончено. Последние пароходы уже отплыли из Севастополя и Феодосии. Арцеулова сочтут пропавшим без вести и, может, помянут за невеселой попойкой где-нибудь в Стамбуле. Но Ростислав был жив. Жив – и упорно, вопреки всякой логике, не желал умирать. Проще всего найти ближайший пост краснопузых и выпустить оставшиеся пули, желательно получше прицелившись. Его война будет окончательно завершена, как Арцеулов и предполагал когда-то, в занесенном снегами Нижнеудинске.
…Подполковник Арцеулов довоевал до конца. Июль, август, сентябрь, октябрь – месяцы растянулись в целую жизнь. Он прослужил честно, хотя и не совсем так, как хотел. В бой больше не посылали. Барон усадил Ростислава за бумажную работу. Арцеулов составлял приказы, редактировал сводки, проверял отчеты, а в начале августа нежданно-негаданно получил приказ отправиться в Варну вместе с генералом Драгомировым для переговоров с союзниками.
В Варне – заштатном порту, где было больше греков и турок, чем болгар – работы оказались немного. Деньги имелись, но ресторанный загул не манил, и Арцеулов начал с неожиданного – отправился в городскую библиотеку. Нейтральные болгары аккуратно получали через Швецию большевистскую прессу, и Ростислав, чувствуя легкие угрызения совести, углубился в чтение свежей подшивки «Известий».
Жизнь в Большевизии, в пролетарском раю с бесплатной воблой по карточкам, интересовала мало. Он искал корреспонденции с фронта – и поражался. Бои в Таврии мало волновали комиссаров. Их больше интересовала Польша, где красный клин упорно прорывался к Варшаве. О Врангеле писали походя и все больше – с иронией. Барон и его Русская армия были уже списаны в расход.
Арцеулов морщился от тараканьих виршей Демьяна Бедного, но упорно продолжал поиск. Он знал, что ищет. Терпение было вознаграждено – в номере за 30 июля взгляд сразу же наткнулся на большую статью «Герои Южного фронта». Мелькнуло знакомое название – полк имени Парижской Коммуны. Номера, естественно, не было – по давней репортерской традиции он именовался «Н-ским». Репортер сообщал, что бойцы славного полка бодры, веселы и полны решимости добить до конца белую гидру, напрасно бряцающую ржавым оружием, полученным от мирового капитала. Это подтверждал и командир – гроза белых, пламенный большевик Степан Косухин…
Ростислав отложил подшивку и несколько минут сидел, не открывая уставших от чтения глаз. Итак, Степан жив, и ему пока ничего не грозит, – иначе бойкие писаки не стали бы прославлять зазнавшегося «красного орла» на всю Совдепию. Большего и не требовалось.
Арцеулов дал телеграмму в Париж Валюженичу, сообщив, что пробудет в Варне еще несколько дней. Ответ пришел быстро, но телеграмма была не от Тэда. Шарль Карно, о котором Ростислав знал из письма Валюженича и рассказов Степы, сообщал, что Тэд отправился на летние вакации в Абердин, к своему уважаемому родителю, и предлагал всю возможную помощь.
На следующее утро Арцеулов отправился в ближайший фотосалон. Потемневшие дощечки с непонятными знаками были с собой – Ростислав предпочел не расставаться с ними. Там весьма удивились, но все же выполнили заказ. Фотографии вместе с тщательно упакованными стеклянными негативами он отослал в Париж. К посылке прилагалось письмо. Арцеулов сообщал, что если до августа 21-го он не появится в Париже, Валюженич и Карно вправе поступить с наследством по своему усмотрению, а заодно указал адрес находки и фамилию владельца – старого Вейсбаха. Велик был соблазн был отправить Тэду оригиналы, но Ростислав все не решился. Почта могла что-то напутать, к тому же, таблички доверены именно ему…
За день до отплытия в Крым он получил еще одну телеграмму. Карно извещал о получении посылки, желал скорейшей демобилизации и передавал поклон от Натальи Федоровны Берг. Арцеулов знал, что Наташа его не помнит. Заочный поклон был лишь данью вежливости.
В Джанкое его ждало известие, на которое Ростислав уже и не надеялся. Виктор Ухтомский сумел добраться на шаланде от самой грузинской границы до Феодосии. Правда, увидеться не удалось. Князь тут же уехал на фронт, в дивизию Антошки Тургула, штурмовавшую Каховку. Виктор оставил в штабе короткое письмо, сообщая, что жив-здоров, получил, наконец, штабс-капитана и заодно представлен к ордену Святого Николая. Письмо кончалось надеждой на скорую встречу – если не в Столице, то в освобожденной Каховке.
Прочитав послание, Арцеулов невольно улыбнулся. Князь, которому скоро должно было исполниться двадцать, еще придавал значение чинам, орденам и прочей мишуре. Сам Ростислав тоже умудрился получить орден Св. Николая – маленький крест из серого железа на Георгиевской ленте. Барон наградил его за Александровск – Антошка все-таки не удержался, подал рапорт.
Арцеулов надеялся съездить в Дроздовскую дивизию в первых числах сентября. Повод был – под Каховкой вновь разгорелись безнадежные бои. Барон обещал отправить его к Тургулу пятого, но уже третьего сентября Антошка сообщил по «Бодо», что штабс-капитан Ухтомский пропал без вести во время ночного боя на окраине города…
…В этот вечер, впервые за много недель, Ростислав напился. Вернее, попытался, но голова оставалась ясной, только в ушах шумело, и откуда-то издалека доносились знакомые слова…
«…Меня ты не найдешь. Тебе скажут, что я пропал без вести под Каховкой. Это будет через полгода…»
Давний сон сбылся. Что такое «пропасть без вести» в ночном бою, Арцеулов хорошо знал. Тогда, во сне, Виктор обещал встречу – очень нескорую. Да, они встретятся, если там, куда им всем предстоит попасть, за светящимся золотистым туманом, они смогут узнать друг друга…
Теперь не осталось никого. Молодые офицеры, спешившие в ноябре проклятого 17-го в Ростов под знамена Алексеева и Корнилова, выполнили свой долг до конца. Крымская трагедия шла к финалу, и Ростиславу оставалось одно – дождаться занавеса.
И вот, когда занавес упал, когда оставалось выйти к ближайшему красному патрулю и поставить точку, Ростиславу бешено захотелось жить. Пусть впереди нет ничего, кроме прозябания под парижскими каштанами – пусть! Он не хотел стынуть здесь, под холодным небом отвергнувшей его родины. Его война не кончилась! Крым сдан, но остались непрочитанными потемневшие таблички, осталась тайна камня – и по прежнему возвышалась среди ледяных гор черная громада Шекар-Гомпа…
Ростислав сжег документы и забросил в ручей железный крестик с изображением Святого Николая. Погоны оставил. Пока он в форме, он все еще солдат…
Он шел ночами, пробираясь к спасительному морю. То и дело рядом гремели выстрелы – бандиты Пашки Макарова добивали какого-то бедолагу. Приходилось прятаться, часами пережидать в сырых, промозглых ущельях, в заброшенных убежищах для овец. Несколько раз Ростислав сбивался с пути, кружил, но каждый раз, вновь находил дорогу.
В первый день его мучил голод, но потом наступило странное оцепенение. Холод был страшнее. Ноябрьские ночи выматывали, а мокрые дрова не позволяли разжечь спасительный костер. И все-таки Ростислав шел. На третий день тропинка вывела к гигантскому склону. Это была Первая Крымская гряда, а за ней – море.
В тот вечер удалось поесть. Встреченные у подножия пастухи поделились с ним скудным ужином. От них Арцеулов узнал, что находится между Судаком и Алуштой, а на противоположном склоне горы стоит маленькая татарская деревенька, обычно пустовавшая в осенние месяцы. Но сейчас там было людно. Отряд «зеленых» уже третий день навязывал мирным татарам свое непрошеное присутствие.
